Федеральное агентство по образованию

Московский государственный гуманитарный университет им. М.А. Шолохова

Егорьевский филиал

Научно-исследовательская лаборатория реабилитационной педагогики

В.В. Морозов

Воспитательная

педагогика Антона Макаренко.

Опыт преемственности

(документально-педагогическое исследование)

Москва – Егорьевск

2008

Морозов В.В.  Воспитательная педагогика Антона Макаренко. Опыт преемственности. // Документальное педагогическое исследование. – М., Егорьевск:     ЕФ МГГУ им. М.А. Шолохова,  2007. - 238 с.

Рецензенты:  

В.И. Слободчиков, доктор психологических наук, профессор, член-корреспондент РАО.

О.А. Толкачёва, кандидат педагогических наук, ведущий специалист по научной работе, зав. кафедрой педагогики и психологии Егорьевского филиала Московского государственного гуманитарного университета им. М.А. Шолохова.

Воспитательная система Макаренко – не искусственное, умозрительное построение, а организация детской жизни в её наиболее естественных формах, база для обретения опыта хозяйствования, постоянный общий интерес, рождающий крепкую спайку, видимый рост благосостояния, ощутимый расцвет личности, успевающей овладеть несколькими специальностями, образованием, культурой, эстетикой. Всё это давало искомый нравственный опыт, определяющий поведение человека в жизни. Теоретический анализ опыта и живая практика жизни педагога С.А. Калабалина, принявшего на себя наследие своего учителя, несомненно, заслуживает внимания. Он – один из самых ярких воспитанников, а потом и последователей А.С. Макаренко в борьбе с детской беспризорностью, с дурными наклонностями и духовным опустошением подростка-сироты. Вся его жизнь до самых последних дней была отдана детям. Его педагогика – нераскрытый кладезь педагогических возможностей, часто необычных, но сильнодействующих.

Книга включает в себя наиболее ценные и малоизвестные материалы из архива семьи династии педагогов Семёна Афанасьевича и Галины Константиновны Калабалиных. Адресуется всем тем, кого интересуют вопросы педагогики и подходы к организации воспитания.

ISBN – 978-5-9900006-1-2

Ó Морозов В.В., 2007.

Ó Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Московский государственный гуманитарный университет имени М.А. Шолохова», Егорьевский филиал, 2008.

Оглавление

Антон Семёнович был непредсказуем,   и это вызывало жадное любопытство детей 2

Педагогика «бродячего детства» 7

«Встреча» – явление судьбоносное,  педагогическое 30

Практическая воспитательная  педагогика А.С. Макаренко 40

А.С. Макаренко – реформатор педагогики 65

Быть нужным и благим для других 74

Жить для тех, из среды которых вышел сам 85

Педагогика на войне 103

По следам подвига С.А. Калабалина  (воспоминания, свидетельства, факты) 112

И ещё о творческой педагогике… 126

Со-бытийная педагогика супругов Калабалиных 142

Студенческий сводный – педагогический (Страницы былого) 158

Взаимопонимание в пространстве  Детства и Взрослости: побуждение к соучастию 170

Лучшее наследие педагогики –  хорошее воспитание 181

Великое и непревзойдённое,  или полемические разборки  вокруг педагогики Макаренко 196

Заключение 222

Рабочая программа спецкурса  «Воспитательная педагогика А.С. Макаренко  и его последователей» 225

Литература 228

Антон Семёнович был непредсказуем,
 и это вызывало жадное любопытство детей

А.С. Калабалин, руководитель реабилитационно-педагогического отдела

Центра внешкольной  работы им. А.С. Макаренко

«Здравствуйте, Антон Семёнович! Если письмо моё получили утром, то пожелаю хорошего рабочего настроения, если вечером, то отличного вечернего отдыха, ну а если в обеденный перерыв, то нашего солдатского аппетита», — пишет сегодня из армии Нодар, любимец Нодар, такой трудный Нодар. Тот самый, от которого редкий учитель не приходил в истерике: «Он меня оскорбляет!», а я отвечал примерно так: «Он всех оскорбляет, а нас не будет? Он делает то, что может в меру своей невоспитанности. Не стал же он лицемером — значит, не о том должна идти сегодня речь, чтобы не оскорблять, а о том, чтобы он не захотел делать этого сам». Единственным достоинством Нодара, переходящим в недостаток, была его честность. Он мог среди урока заявить: «Мне это неинтересно». Ему действительно было неинтересно, но учитель воспринимал его слова как вызов.

Именно так рождаются «трудные» дети, которые аккумулируют в себе наш педагогический брак. Мы выбрасываем их из коллектива, потому что не терпим нареканий со стороны ребят. Интересно, замечали ли вы, как мало мы слушаем своих воспитанников? Не правда ли, классический вариант: «Замолчи, когда старшие с тобой разговаривают»? Напрасно, много полезного можно было бы услышать. Но... «учитель всегда прав». Часто именно непонятые дети становятся трудными.

Каково живётся человеку, чувствующему себя изгоем, понять нетрудно. Я был уже взрослым, когда впервые назвал своих родителей «мама» и «папа». Они работали в детском доме, и поэтому я не имел на эти слова «мама» и «папа» — права. Чтобы не сделать кому-то больно, я должен был, как все, называть директора Семёном Афанасьевичем, а воспитательницу Галиной Константиновной.

На примере родителей я убедился, что нет на земле более мужественной профессии, чем профессия педагога. Педагог детского дома это и врач, и психолог, и артист, и родитель, и нянька в одном лице. И немного сам ребёнок. А если серьёзно, педагог — это человек, который чувствует себя в ответе за всех детей.

Меня до глубины души возмущает, когда А.С. Макаренко представляют эдаким солдафоном, приложившим руку к воспитанию законопослушных «винтиков» - человечков. Это циничное, вульгарное опошление. Антон Семёнович вырастил моего отца, который, подобно своему учителю, воспитал тысячи людей. И среди них ни одного мерзавца. Разве он был «винтиком», рабом? Воспитанники всегда помнят главные уроки своих педагогов: как жить, как вести себя в той или иной ситуации. Но только в том случае, если их учат не назиданиями, а собственными поступками, по которым дети определяют и свою линию поведения.

Я часто размышляю, почему и Макаренко, и мой отец пользовались таким авторитетом среди детей. Ответ один. У них было кредо, которому они следовали всю жизнь: «делай только то, что умеешь делать». Сегодня мы часто забываем об этой истине! Как-то директор одной из московских школ взахлёб рассказывал мне об одном учителе, которого любят ребята. Я поинтересовался, в чём секрет такой любви. Оказывается, дети его учат кататься на велосипеде. Это двадцативосьмилетнего мужчину! Да он, коли уж выбрал профессию учителя, должен был ещё до поступления в пединститут научиться и этому, и многому другому... Отец не раз повторял: «Мы не знали, чего бы не умел делать Макаренко». Как-то он спросил Антона Семёновича: «Почему Вы с нами не купаетесь?» А тот в ответ: «Знаешь, Семён, если я разденусь, вы с ума сойдёте, — такой я худой, а я бы не хотел, чтобы меня жалели. Так дёшево потерять авторитет...»

В другой раз отец спросил Антона Семёновича, почему он никогда не ест вместе со всеми. И тот опять поразил отца: «Педагог может при этом проявить жадность, неопрятность. Это ему не принесёт успеха».

Видите, какое уважение к детям?! Моему отцу, в отличие от своего учителя, как раз нравилось во время спортивных соревнований (а он очень любил лёгкую атлетику, волейбол) ходить в одних трусах: фигура у него была отменная. А я в шутку говорил: «Надо было Аполлона лепить с отца, до того красив!» И дети от него не отходили ни на шаг, казалось, им хотелось прикоснуться к такому ладному человеку. Ещё в колонии Макаренко обратил внимание на внешность Семёна и приговаривал: «Знаешь, шельма, что ты хорош, почему пацаны за тобой гурьбой...»

Пример отца лишний раз подтверждал: педагогу свои достоинства надо подчёркивать, развивать, а недостатки искоренять.

Отец много выступал с лекциями, и там, где бывал, всегда появлялись единомышленники. Умел заворожить, убедить, зарядить искренней верой в то, что плохих детей не бывает. Это мы, взрослые, часто расписываемся  в собственном бессилии, рубя с плеча: «Он трудный, что с него возьмёшь?» Просто такие дети требуют больше внимания, больше ухода, с ними надо больше повозиться, попотеть. Надо ребёнка разгадать, пробудить в нём человека и, если хотите, — творца. В колонии у Антона Семёновича хулиган забывал, что он хулиган, потому что занимался интересной, взрослой, настоящей работой. Он не играл в труд, а ощущал себя творцом и, однажды испытав это ощущение, уже не мог его забыть.

Воспитывать — значит, быть ребятам защитой, а мы превращаемся в судей. К кому, как не к воспитателю, идти в трудную минуту мальчишке? Потому я прошу, умоляю всех педагогов: пожалуйста, не начинайте свой день с жалоб на ребят, не приходите с обидами на них, по крайней мере, до тех пор, пока солнце светит. Чтобы я мог, не зная их прегрешений и не думая, как «принимать меры», просто улыбнуться ребятам и взять кого-то за плечо, даже виновного, а тот, зная за собой вину, будет молить судьбу: «Хоть бы Антон не узнал». Разве этого недостаточно? Убеждён: не надо откладывать, как на сберкнижку, мелкие проступки ребят, многие из них и вообще лучше нам, педагогам, не знать, чтобы не ходить осведомлёнными и злющими.

Но почему педагогу порой просто-таки невтерпёж нырнуть в конфликт, спешно определить виноватых и правых и корить, корить, корить. Классический пример: парень разбил стекло. Первый педагогический порыв — не раздумывая, броситься на помощь справедливости, припомнить «автору» десяток других прегрешений, вызвать мать, отца и т.п. Может быть, лучше так: «Ты же не дурной, чтобы стекло разбивать нарочно. Вставь, пожалуйста». Или сбежали парни с уроков. Ах, так? Торопились к солнышку, к лету? Придётся чуть-чуть сократить каникулы. Но если парень унизил девушку, если отлынивает от работы, когда трудятся другие, это уже конфликт.

Краеугольным камнем воспитания оказываются взаимоотношения в коллективе. Работая в системе профтехобразования, я и мои коллеги ни разу не взяли на себя смелость определить без ребят, кому ехать по путёвке за границу, а кому сфотографироваться у Знамени Победы. Ошибки здесь дорого стоят. Я назвал хорошего на свой взгляд, а ребята знают его совсем с другой стороны. Например, он плохой товарищ, высокомерен и расчётлив. И если педагоги хвалят такого воспитанника, то что подростки подумают? Что педагоги либо лицемерны, либо слепы.

Так что не будем судить о ребятах по их проступкам. Скажем, произошла драка. Кто виноват -  ясно. Да так ли уж ясно? Меня, например, куда больше тревожит второй, обиженный, потому что избит он был, как выяснилось, за то, что отнимал деньги у первокурсников и делал это втихую. А о другом парне, изменившемся к выпуску до неузнаваемости, с горечью скажу: «Это скорее не успех наш - поражение». Человеческих перемен я в нём не заметил, просто парень понял, что надо готовиться в институт, ему понадобится хорошая характеристика-рекомендация. И притворяется активным.

А нам нужны люди, нравственные ценности которых рассчитаны не «на зрителя». Для сегодняшнего рабочего, которого мы растим (впрочем, растим мы как раз завтрашнего рабочего, и в этом - особая ответственность), это особенно значимо. Нынешнее производство отстраняет от рабочего конечный продукт его деятельности, поэтому самым надёжным ОТК становятся такие качества, как честь, совесть, порядочность. И здесь на подлинную честность, которая и наедине с собой проявляется, — главная ставка. Возвращаясь к исходной мысли, скажу, что «вычислять» личность следует вовсе не по тому, что человек говорит и каким хочет казаться, а по тому, как к нему относятся в коллективе. Если его уважают, то даже серьёзный на первый взгляд проступок ничего не значит. А наказать за этот проступок легко, когда знаешь, что надо исправить в человеке. Это я хочу подчеркнуть особо: осудить надо только действие, поступок, но не человека. Пацан должен знать, что педагог возмущён только тем плохим, что он совершил, но не им самим.

Даже в наказании может проявиться уважение к личности. Этому я учился у отца и у матери -  особенно у матери. (Она тоже воспитанница колонии Макаренко и всю свою жизнь проработала вместе с отцом.)

Вот на каких уроках я вырос... Как большинство мальчишек тринадцати лет, я лазил в соседний сад за яблоками. Как-то раз приволок «продукт» на всю компанию, человек на 15. Вывалил на кровать. Вдруг все зашушукались: «Семён Афанасьевич идёт». Мигом я набросил поверх яблок простыню и как ни в чём не бывало,  лёг «спать».

- А вот те яблоки, на которые улёгся сейчас Калабалин, давайте и попросим его съесть,-  сказал отец.

Где-то на килограмме он сжалился, взял меня за руку и повёл в тот самый сад.

-  Цей хлопчик будет тебе сторожем, - сказал он хозяину, - и неделю, пока с этим отрядом мы будем в походе, станет стеречь твой сад...

Ясное дело, я остался без работы: ну кто полезет в сад, когда его сторожит Товарищ? Вернувшийся из похода отряд был встречен хозяином тремя мешками «сэкономленных» яблок. Какой урок я извлёк из той истории, уточнять не стану — из-за банальности вывода. А пример привёл, чтобы показать, что и в выборе наказания должно присутствовать педагогическое творчество.

«Я не знаю, какой у вас в тот день была погода», — так в своё время на вопрос отца о том, как поступить в таком-то случае, ответил в письме А.С. Макаренко. И верно, от погоды кое-что зависит. А ещё больше — от характера ребёнка. Кому-то достаточно одного взгляда, а на кого-то хоть полдня кричите - чего себя зря надрывать. С одним достаточно не поздороваться, другому сказать: «Зайди вечером ко мне, подумай зачем», а третьего попросить придумать самому себе кару.

Иногда самым большим наказанием для ребёнка может стать его отсутствие. Командир поленился, не поставил ребят на довольствие и вся группа осталась голодной. Но командиру ребята не сказали ни слова. Это было для него самое жестокое наказание, лучше, чтобы ругали.

Бывают ситуации, когда оказывается не прав воспитатель. Если это случается со мной, то уже через час я отчаянно ищу возможности объясниться с пареньком и хожу возле него кругами. Впрочем, если я был прав, тоже «хожу» и тоже ищу - ведь кому-то надо первому пойти навстречу. По праву старшего чаще это приходится делать мне.

Я слишком ценю свой авторитет, чтобы пошатнуть его убогой ординарной «мерой пресечения». Знаю, какая бы конфликтная ситуация ни сложилась между мной и подростком, ребята внимательно наблюдают: чья возьмёт? Поэтому, если не готов «сразить» провинившегося улыбкой, словом, гневом, лучше промолчу, сделаю паузу, но просто перебранку устраивать не стану.

Если бы меня спросили, кого я считаю самым большим актёром, может быть, назвал бы себя, потому что и сценарий пишу сам, и режиссёр себе тоже сам. Микропьеса: прошу прислать в училище телефонограмму - выговор директору Калабалину за то, что его девушки плохо покрасили цоколь одного уважаемого здания, Потом вывешиваю этот выговор на доске объявлений, а девчонок тех с извинениями к себе не пускаю: пускай помучаются. Игра? А почему бы и нет? Ведь это не та игра, где изображаешь чувства, а сам так и ждёшь, когда опустится занавес и можно будет уйти домой. Тут другое: счастливая, радостная игра, не фальшь, вдохновение.

Как и всякое вдохновение, оно рождено любовью к своему делу. Когда учился в институте, вдруг испугался: хватит ли мне сил, выдержу ли я такую жизнь? Взял академический отпуск и поехал в детдом к отцу.  Год проработал воспитателем. И понял, что это моя жизнь. Поэтому могу прийти в ПТУ и приготовить обед трём пацанам, оставленным за большой проступок без «увольнительной». Какая же жертва? Мои дети...

Естественно, я бы очень хотел, чтобы и они любили и уважали меня так же, как уважаю и люблю их я.

Это необходимо не только в педагогике, но и вообще в жизни. Люди должны уважать друг друга - односторонним этот процесс быть не может.

Педагогике сегодня необходимо единство слова и дела, а повторять прописные истины — значит, не уважать человека. Это относится к сути. Но и о форме не мешало бы подумать.

Приведу пример из своей практики. Как-то мне пришлось быть начальником пионерского лагеря. Первое, что я сделал, заказал тридцать кос. «Для чего?» — спросили меня взрослые. «Косить будем», — ответил я. «Как так? Дети должны отдыхать», — возмутились они.

Приехали в лагерь. Ребята спрашивают: «Когда в Футбол?» Отвечаю: «Когда скосим траву на поле стадиона». «А когда скосим?» — не отстают они. «Если все возьмёмся, дело быстро пойдёт», — говорю я. «А мы разве сможем?» — не унимаются они. «Буду учить. Только запомните, если кто порежется, больше сюда ни ногой».

Дети быстро освоились. Для косарей особый режим. На покос им приносят парное молоко, квас. Постепенно бригада косарей росла. Председатель ближайшего колхоза обратился к нам с просьбой помочь накосить сена для телят. И мои ребята стали работать уже всерьёз. Мы накосили 18 тонн сухого сена. Полностью обеспечили сотню телят на зиму. Однажды приходим на луг, все наши стожки стоят, никто за ними не приехал. Ребята расстроились: может, наша работа никому не нужна? Я их сажаю в машину, подъезжаем к ферме, видим, у коров, как у детей, на глазах слёзы. Оказывается, тракторист напился и на два дня коровы, как и телята, оказались без корма. Тогда ребята стали возить сено сами. А когда появился тракторист — весёлый, с похмелья, то едва ноги от нас унёс. Этот случай многому научил ребят. Они пережили эту беду сами и поняли, что с ней необходимо бороться. Вот и педагогика Макаренко — она тоже родом из ситуации экстремальной.

У Макаренко были тысячи различных педагогических приёмов. Дети не знали, как поведёт он себя в той или иной ситуации. Антон Семёнович был непредсказуем, и это вызывало жадное их любопытство. А мы, как мы себя ведём? Каков наш педагогический арсенал? «Встань, выйди из класса!» — вот и всё. Скука...

Называющие себя педагогами, «проходившие» Макаренко в институте, забыли суть его главного принципа межличностных отношений. Игра. Борьба. Каждый ребёнок сопротивляется педагогу, не хочет поддаваться его воздействию, и это закономерно. Плохо, если ребёнок «пластилиновый»  и каждый может вылепить из него всё что угодно. И когда в этой борьбе-игре педагог, преодолевая упрямство ребёнка, развивает заложенную в нём искру таланта, самобытность, — это высшее педагогическое счастье.

За советом к маме

Антон Семёнович с мамой  Галиной Константиновной Калабалиной

Педагогика «бродячего детства»

Только тот, кто в детстве потерял семью,

кто не унёс с собою в длинную жизнь

никакого запаса тепла, тот хорошо знает,

как иногда холодно становится на свете,

только тот поймёт, как это дорого стоит –

забота и ласка большого человека,

человека – богатого и щедрого сердцем

А.С. Макаренко

Октябрь 1917 года стал для страны грандиозным экспериментом по изменению человеческой природы и устоев сложившегося бытия. Вспомним основные события и трагизм тех лет: гражданская война, голод, разруха, бандитизм и обречённые дети, лишённые родителей, домашнего очага, жизненных ориентиров. Они слонялись по стране, образуя 7-миллионную армию беспризорников. Они хотели выжить, но не знали как, и противное детскому естеству насилие постепенно становилось нормой их жизни, вне которой они себя уже не мыслили. Детская беспризорность становилась народным бедствием.

21 декабря 1917 г. В.И. Лениным подписывается декрет, по которому все дети Советской России признавались детьми республики, и забота о них провозглашалась прямой обязанностью государства. Этим декретом власть упраздняла суды и тюрьмы для несовершеннолетних детей.

Дети оказались самой незащищённой частью общества. «Вернуть детям детство!», «Все на помощь детям!» – звучали лозунги тех лет, на призыв которых откликнулись лучшие слои российской интеллигенции. Это был подвиг во имя спасения и сохранения детства. Надо было не только накормить, одеть, согреть человеческим теплом этих детей, но и вернуть им полноценное детство.

В конце 1918 г. в Полтаве группой интеллигентов создаётся первая общественная организация  «Лига спасения детей» под руководством писателя и публициста В.Г. Короленко. Члены «Лиги» создавали детские приёмники, колонии, детские сады, санатории. В них детей кормили, лечили, собирали средства для оказания помощи беспризорным. Благодаря этим усилиям удалось спасти тысячи детских судеб. Цели «Лиги» были выражены в её Уставе просто и ясно: а) спасение детей от голода; б) содействие их физическому, умственному и нравственному воспитанию; в) забота о брошенных и бесприютных детях; д) разработка вопросов правового и социального положения детей.

Одним из активных участников «Лиги спасения детей» была Екатерина Дмитриевна Кускова. Её статья «Беспризорная Русь», опубликованная за рубежом в 1929 г., имела большое значение для осознания природы беспризорности и причин, породивших это страшное социальное явление, где основными действующими лицами были дети. Как спасти «беспризорную» Русь? Этот вопрос беспокоил сердца многих истинных патриотов и защитников детства того времени. Пыталась найти на него ответ и Е.Д. Кускова, выступавшая в печати по злободневным проблемам детства, педагогики и школы в России. В её публикациях особо ценно стремление понять глубинный смысл происходивших в стране событий. Приведём одно из её высказываний по проблеме беспризорничества тех лет: «Конечно, всякие гражданские и империалистические войны родят беспризорных, - и взрослых, и детей. Но ещё более губительно действует политика самого государства, не соответствующая нормальным условиям его развития. Так, разорение крестьянства, - его непосильные тяготы, – является постоянным источником выделения беспризорных детей, не имеющих возможности прокормиться около плодовитого, но нищего крестьянского двора. Так, разрушение ремесленного производства выбросило на улицу не только «хозяйчиков», но и их учеников. А ведь известно, как много бездомных сирот поглощал класс ремесленников, играющих столь большую роль в обучении детей, в подготовке из них ценных для общества квалифицированных рабочих. В «Лиге спасения детей» нам чаще всего приходилось сталкиваться с этим деклассированным элементом:

–               Откуда ты?

–                Из деревни… А в городе давно уж.

–                Где же ты жил?

–                У сапожника, учился.

–                Почему же бросил ученье?

–                Ему, знаешь, хозяину-то, не дозволили заниматься ремеслом… Он и рушился, а я с ним, - за компанию…

Сапожник «рушился», и он с ним. Рушились портнихи, - множество девочек очутилось на улице… Рушились большие и маленькие ремесленные мастерские с их хозяевами, подмастерьями и учениками. Рушился весь этот строй производства с огромной частной инициативой и предприимчивостью и с огромной же приспособляемостью к самым оригинальным российским условиям, к особенностям её рынка…» [Советская педагогика //1990, №10, с. 127].

Беспризорничество – «концентрированное детское горе»

С марта 1919 г. на Полтавщине закипела работа по устройству колоний и приютов для детей из России. По этому случаю В.Г. Короленко сделал заявление, где высказался за то, чтобы развивать дело защиты детей «на основании терпимости, братства, отсутствия национальной исключительности…нужно стремиться к тому, чтобы путём дружной работы установить известную близость и общность колоний местных и российских, христианских, еврейских и мусульманских. И нужно, чтобы население видело эту общность и само проникалось духом солидарности и братства.…Для розни и споров поле и без того слишком широкое» [П.И. Негретов. В.Г. Короленко. Летопись жизни и творчества 1917-1921.- М., 1990. –104 с.].

Это и был тот случай, когда писатель, сталкиваясь с националистическими настроениями даже в отношении русских детей, всегда поднимал голос протеста против подобного. К концу 1919 г. на Полтавщине нашли приют более 9 тысяч 300 детей, прибывших, главным образом, из Москвы. В мировой практике это были первые детские колонии такого рода. И характер их определяла сама жизнь, не дававшая детям никаких поблажек. Составленные из разновозрастных групп, нацеленные не только на обучение, но, главным образом, на выживание детей, эти колонии были действительно трудовыми: благотворную школу труда в них проходил каждый из воспитанников. Владимир Галактионович был сильно тронут, когда в один из дней его рождения ребята прислали ему со своего подсобного хозяйства целый воз отборных овощей и украшенных лентами гуся и утку. В конце мая – начале июня 1920 г. большая группа спасённых на Полтавщине детей отправилась домой в Россию. С конца 1920 г. страна погружается во мрак невиданного голода. Факты рисуют ужасную картину: в стране почти нет губерний, в которых не свирепствовал бы голод. И сама Украина оказалась в его плену. В этих условиях «Лига спасения детей» стала истинным штабом борьбы за сохранение детских жизней. В начале 1922 г. в Полтавской губернии в 17 колониях, приютах, детских домах по уездам, а также находящихся на содержании частных лиц и патронировании различных предприятий и учреждений насчитывалось 20247 детей, из которых организованным порядком, эшелонами прибыло только из России 10184 ребёнка.

Деятельность «Лиги спасения детей» послужила примером к созданию новой организации – «Союза защиты детей» (постановление Совнаркома от 4.02.1919г.), в обязанность которой входила борьба с детской беспризорностью уже на государственном уровне. По педагогическим меркам тех лет большинство беспризорных детей, подростков и несовершеннолетних правонарушителей подводилось под категорию дефективных, или, как их тогда называли, - «отягощённых дурной наследственностью и неспособных к восприятию моральных норм, выработанных обществом». В связи с этим нередко в печати появлялись вот такие рекомендации: «Беспризорные подростки - не дети, которых необходимо воспитывать в социальных добродетелях. Это недоразвитые люди, которые свои богатые способности тратят на антисоциальную борьбу для своего существования». Или: «Вопрос борьбы с беспризорностью не столько вопрос физического и нравственного спасения беспризорных, сколько вопрос организации защиты остальных детей от разлагающего влияния беспризорных» («Голос труда» // 1924, 19 апреля.) По статистическим данным Наркомпроса РСФСР за 1922г. из 277 учебно-воспитательных учреждений для социально запущенных детей и подростков было 169 для морально-дефективных. В учреждения для «морально-дефективных направлялись не только дети, совершившие правонарушение, или беспризорные, но и так называемые «трудные» учащиеся из школ. Достаточным поводом для зачисления в морально-дефективные считались: грубость, упрямство, ложь, курение, недисциплинированность, шалость и др. И как не удивительно, обыкновенная для того времени и вместе с тем необыкновенная судьба Семёна Калабалина вполне вписывалась в действующие нормативы «морально-дефективных» подростков. Вот некоторые штрихи его биографии.

Родился в 1903 г. в семье батрака, где кроме него было ещё 15 детей, и каждый кусок хлеба был на счету. С 7 лет он начал работать. Из-за ссоры с помещицей, вынужден был бежать из дома. Долго скитался, просил милостыню на паперти, ходил поводырём по селам, жил с цыганами.

Он еле разбирал буквы, ничего не знал о городах, о железных дорогах, вообще – об огромном мире, в котором существовал. Он почти ничего не знал о войне, во всяком случае, не понимал, что это такое. Одет он был в лохмотья, денег не было ни копейки. Цель была одна: как-нибудь прокормиться. Он был маленьким дикарём, живущим в 20 веке в центре европейского государства.

Судьба привела его в шайку воров, где он вскоре стал верховодить. Но постоянно его преследовало ощущение страшной пустоты этой жизни, желание избавиться от неё.

Случайная встреча со своим старшим братом, командиром красного батальона, сыграла свою роль, и он становится бойцом этого батальона. Был ранен, отстал от полка, и, узнав о гибели брата, решил мстить, хотя не знал, кому именно. Сколотил отряд, который постепенно из отряда мстителей превратился в отряд грабителей. Отряд был разбит конной милицией, а Семён приговорён к расстрелу. Ему было 16 лет. Три месяца он просидел в тюрьме, из них несколько дней в камере смертников, где каждый день видел, как кого-нибудь из их камеры уводили на расстрел. Видел и ждал, что в следующий раз придут за ним. Но этот следующий раз не наступил. Его помиловали, как несовершеннолетнего.

Достаточно подробно о случившейся беде, постигшей его в детстве, С.А. Калабалин расскажет в книге «Бродячее детство» (1968). Мы предлагаем некоторые материалы из этой книги, чтобы не только понять беспризорничество как явление трагического детства, но и выявить его педагогические, реабилитационные уроки для решения проблем «трудного» детства наших дней.

*   *   *

Я родился 21 августа 1903 года в деревне Сторожево, что километрах в сорока от Полтавы. Так сказано в выписке из церковных книг. Быть может, впрочем, родился я несколько раньше, а 21 августа меня крестили. Когда перед поступлением на рабфак я поехал домой, чтобы достать метрику или хотя бы уточнить с матерью дату своего рождения, мать вспоминала: «Та я не помню, як це було и колы воно будо. Ото ж згадую що як раз тоды дуркувата Евдоха выйша замуж, а у кривого Карпа сдохла корова... Ну да це було як раз на Петра и Павла, на пятый день святой Параскевы. Ще в цю ничь пидпалыли скирды у помещика, и то як вдарыли на пожар у здоровый колокол, а я ж лежала на печи, ты в той час и запросився...»

Установить сейчас, когда «у кривого Карпа сдохла корова», а «дуркувата Евдоха выйша замуж», решительно невозможно.

У моих родителей было шестнадцать детей. Ровно половина из них умерла. Восемь (пять мальчиков и три девочки) остались живы. Я был самый младший. Когда я начинаю себя помнить, старшие мои братья — Ефим и Иван — работали уже рабочими на сахарном заводе помещика Дурнова на станции Кочубеевка. Дурнов был очень богатый помещик, имел спиртоводочные и сахарные заводы. Отец мой всю жизнь батрачил. Всю жизнь он прожил по чужим хатам и вырастил восемь детей. Понятно, что каждый кусок хлеба был на счету, и дети начинали работать в том возрасте, в котором современные дети идут в школу: лет в семь, а иногда и раньше.

Лет семи пошёл работать пастушонком и я. Летом пас коров, зимой убирал в хлеву или в конюшне и вообще делал то, что прикажут. А весной 1915 года я ушёл из дому. Получилось это так. Коров я пас у помещицы Голтвянской. Дело было в августе. Коров одолели слепни, и они, точно взбесившись, помчались домой в коровник. Я делал всё, что положено: кричал, бил их кнутом, но с коровами происходило непонятное. Какая-то коровья истерика овладела ими. Как бешеные промчались они через двор, не обращая внимания на удары наших пастушеских кнутов, на наши крики и вопли.

Наша хозяйка помещица Голтвянская варила во дворе варенье. Взбесившиеся коровы прогалопировали мимо неё и скрылись в коровнике. За коровами мчались мы, пастушата, надрываясь, кричали и щелкали кнутами. Помещица долго разбираться не стала. Она схватила меня за волосы и, обзывая «байстрюком», колотила ложкой, которой мешала варенье, по лицу. Я был вне себя от всего происшедшего – от погони за взбесившимися коровами, от собственного крика, от страха, от боли. Я знал, что вины моей никакой нет, и бьют меня несправедливо. Кровь бросилась мне в голову. Неожиданно для самого себя, пожертвовав клоком волос и вырвавшись из цепких рук помещицы, я изо всей силы хлестнул её кнутом. Видно, удар был удачным. На помещице треснуло платье. Она стала громко кричать. Понимая, что случилось непоправимое, я бросил кнут и бежал.

С неделю я скрывался в селе. Я прятался на сеновалах и в пустых амбарах. Я наладил связь с моей сестрёнкой. Она доставляла мне в условленное место утаённые дома куски хлеба. Она же сообщала, как обстоят дела. Дела обстояли плохо. Помещица была в ярости, утверждала, что я хотел её убить, и пылала жаждой мести. Отец мой тоже был в ярости. Он знал только то, что ему рассказала Голтвянская. Кроме того, я получал жалованье, не помню, три или четыре рубля за лето. На эти деньги отец рассчитывал. Они входили в будущий бюджет. Впрочем, больше помещицы и отца пугали меня сыновья Голтвянской. Их было двое, оба офицеры, оба всегда молчали и очень страшно таращили глаза. Сейчас мне кажется удивительным, что весной пятнадцатого года, в разгар мировой войны два здоровенных кадровых офицера отсиживались дома. В то время такие мысли не приходили мне в голову. Я просто очень боялся этих пучеглазых людей. Я считал, что, если попадусь им, — я пропал.

Через неделю я понял, что в селе дела мои безнадёжны, и отправился в Полтаву, единственный город, о котором в то время слышал.

Мне было двенадцать лет, я еле разбирал буквы. Я ничего не знал о городах, о железных дорогах, вообще об огромном мире, в котором существую. Я почти ничего не знал о войне, во всяком случае, не понимал, что это такое. Одет я был в лохмотья. Денег у меня не было ни копейки. Цель у меня была одна: как-нибудь прокормиться. Я был маленьким дикарём, живущим в двадцатом веке в центре европейского государства.

В деревнях я просил под окнами, и мне подавали куски хлеба, иногда даже сала. Если бы не страх, что меня догонят пучеглазые Голтвянские, я бы чувствовал себя превосходно. На второй день показалась Полтава. Каменные дома, златоверхие церкви, булыжная мостовая. Если б я был более развит, я бы удивлялся, любопытствовал, спрашивал. Но меня ничто не могло удивить. Я слишком мало знал, чтобы что-нибудь показалось мне необычным. Думал я только о еде и о месте для ночлега. Повторяю: мне было двенадцать лет. Если бы дело происходило в наше время, я переходил бы в пятый класс.

*   *   *

Оказалось, что в Полтаве жить можно. Кому воды наносишь, кому дров наколешь — покормят да ещё дадут две-три копейки. Скоро нашёлся у меня дружок. Вместе с ним мы шныряли по городу, искали, где заработать, вместе просили милостыню, вместе и жили. Да, представьте себе, нашли мы и жильё. В прежнее время богатые семьи строили на кладбище склепы. Это были крытые помещения, построенные солидно, с дверями, запиравшимися на замок. Так сказать, место коллективного успокоения всей родни. Один из них мы приспособили под жильё. Сорвали замок с двери, натаскали сена, а со временем на свалке нашли печурку и даже подтапливали в холодные ночи. Было, конечно, голодновато, но жили. Впрочем, сытно я и раньше не жил, так что не огорчался.

Над Полтавой на холме стоит Крестовоздвиженский монастырь. В воскресные и праздничные дни на дороге к монастырю собирались нищие со всей Полтавы. Подавали там хорошо. С утра выстраивались безногие и безрукие, глухие, слепые и припадочные. Шедшие в церковь и возвращавшиеся из церкви раздавали убогим по копейке или по две, а все просящие показывали своё убожество, гнусавили, просили, молились и пели. Мы с приятелем в праздничные дни пристрастились ходить в монастырь. Мы тоже стояли в ряду убогих и тоже просили, выставляя на вид свою детскую беспомощность, грязь и лохмотья. Не бывало так, чтобы к вечеру мы не насбирали на пироги с ливером.

Конечно, об одежде нечего было и думать. Впрочем, лохмотья меня ничуть не смущали, и, пока не наступили холода, я никакой нужды в обуви не испытывал. А ещё до холодов, в октябре месяце, в судьбе моей произошла неожиданная перемена.

Дело было так: в одно из воскресений стоял я на дороге к монастырю и без конца повторял какие-то, раз и навсегда отработанные фразы о том, что я бедный сиротка и что буду за подавшего копеечку бога молить, словом, то самое, что говорить полагается.

И вдруг передо мной остановился человек. Одет он был в пиджачную пару, в рубашку, подпоясанную шёлковым шнурком, на голове красовалась шляпа с красиво загнутыми полями. На вид показался он мне богатым. Для меня это была единая категория, и в тонкостях я не разбирался. Учитель или помещик, купец или чиновник, мне было всё равно. Все эти люди принадлежали к знакомому мне только по виду племени богатых людей. Так вот, человек, остановившийся передо мной, был богатый, пан.

— Ты чей? — спросил он меня.

Хорошо помню, что смотрел он мне прямо в глаза властным, подчиняющим взглядом.

Вопрос не показался мне странным. Я объяснил, что пока как будто ничей.

– Хорошо, — сказал он, — пойдёшь со мной!

Я и пошёл с ним. Мне даже в голову не пришло спорить.

Он привёл меня в двухэтажный каменный дом. Мы поднялись на второй этаж. Вошли в квартиру. По тогдашним моим понятиям, она мне показалась царской палатой. Нас встретила девушка, прислуга, как тогда говорили. Мой загадочный хозяин подтолкнул меня к ней.

— Оденешь, — сказал он коротко и ушёл в глубину квартиры.

Мне дали старые сношенные башмаки. Лохмотья, в которые я был одет, сочли удовлетворительными. На них только нашили заплаты, причём разных цветов, чтоб они бросались в глаза. Спать меня отвели в дворницкую, внизу.

Как я сейчас вспоминаю, мне не казалось ни удивительным, ни безобразным то, что мною распоряжаются, не спрашивая моего согласия. Человек в пиджачной паре и шляпе мог распоряжаться мной, как ему было угодно. Это не подлежало сомнению. Спорить тут было не о чем. Я без возражений выполнял всё, что мне приказывали. Не помню, чтоб я особенно и огорчался. Случилось так, могло случиться иначе. Поесть мне дали. Я спокойно заснул.

Утром меня повели наверх к хозяину. Я сначала даже не узнал его. Он был одет в сношенный, порванный армяк, и во внешности его ничего не осталось от облика богатого человека. Это был нищий, такой, каких я видал десятки у себя в селе. Только лицо было то же. Нет, и лицо было другое. Куда девался его уверенный, пронзительный взгляд. У него вообще никакого взгляда не было. Его глаза просто не видели. В каждой руке он держал по большому посоху. На каждом посохе висело по торбе. Ещё две торбы висели у него за плечами.

Две палки поменьше дали и мне.

– Я слепой, — сказал мне хозяин, — ты понял? Я слепой!

И это тоже не показалось мне удивительным. Я так мало знал о том, как устроен мир, что не мог различить обыкновенное и необыкновенное. По совести говоря, я и не вдумывался в то, что происходит. Раз происходит, значит так и надо.

Мой хозяин взял меня за плечо, ведь он был слепой, а я его поводырь, и мы вышли из дому. Хотя поводырём был я, но его рука уверенно мне сигнализировала, где идти прямо, а где свернуть. Когда мы вышли из города, он объяснил, что звать я его должен дедушка Онуфрий, что будем мы с ним просить милостыню, чтобы я не вздумал утаить что-нибудь, потому что он хоть и слепой, а всё видит, что я должен петь молитвы и просить.

Видно, я был у него не первым поводырём и технику обращения с нашим братом он разработал здорово. Мы вышли из города и отправились бродить по Украине.

Мы обошли Полтавщину, Киевщину, Екатеринославщину. Медленно двигались мы по пыльным улицам сёл, монотонно гнусавили свои унылые просьбы, обрывки молитв, жалобно протягивали руки, неистово крестились. Подавали нам хорошо. Кто не подаст слепому старцу? Когда мы входили в село, он прямо на глазах становился немощным старцем, который по убожеству своему только и жив подаянием да помощью этого маленького невинного хлопчика.

Сейчас я довольно высокий человек, но расти начал лет с пятнадцати, а в то время, хотя мне уже исполнилось двенадцать, я выглядел лет на десять, не больше.

Да, подавали нам хорошо. Нам подавали и хлеб, и сало, и муку. Иной раз  – и кусок полотна длиною в аршин, а то и больше. Подавали и яйца, подавали и деньги: копейку, а то и две. Иной раз богомольный лавочник давал и гривенник.

Если бы знали подающие, каким мерзавцем был дедушка Онуфрий!

Он меня бил и щипал нещадно. Не за что-нибудь, а просто так, из удовольствия мучить. Он любил неожиданно схватить меня за уши и поднять в воздух, так что несколько часов после этого у меня шумело в ушах и трещала голова. Он обладал зоркостью орла, этот жалкий слепец, дрожащей рукою державшийся за поводыря. Если хозяйка, подав милостыню слепому, совала и мне грошик или кусочек сала, то, как только мы выходили со двора, он сразу же хватал меня за руку.

– Отдай, — говорил он зло. И хоть я никогда не воровал и сразу отдавал, он всё время подозревал, что я обкрадываю его. Ох, каким безжалостным, каким злобным был он, пока никого вокруг не было. Но вот мы входили в село, и снова шагала по улице трогательная пара: беспомощный несчастный слепец и маленький хлопчик, единственная его опора.

Мы пространствовали с ним месяцев семь или восемь. За это время дважды мы приходили в Полтаву. Дома мой хозяин преображался. Он мылся в бане и надевал пиджачную пару. Снова он был важный, барственный человек из племени богатых. Он и действительно был богат. Я теперь считался в доме почти своим, и дворник (я по-прежнему ночевал в дворницкой) рассказал мне, что этот каменный дом принадлежит моему слепому и, кроме того, у него ещё два дома в Полтаве.

Отдохнув день-другой, мы снова уходили и опять шли по селам, и дедушка Онуфрий бормотал благодарственные молитвы, принимая милостыню от крестьянина, богаче которого он был в тысячу раз.

Очень скоро я понял, что нищенство – не простое дело. Сто человек не смогли бы съесть то сало, те яйца, тот хлеб и муку, которые мы выпрашивали. Раз в неделю заходили мы в какие-то особенные дома, в которых нас уже ждали. Тут кипел самовар, и стояла водка. Меня выгоняли в сени, но я подглядывал, когда отворялась дверь, а иногда про меня забывали, и я пробирался в комнату. Шли какие-то финансовые операции. Оценивалось выпрошенное сало, выпрошенный хлеб и выпрошенные куски полотна. Грошики и копейки обменивались на золотые десятки. Торбы наши после каждого такого посещения становились пустыми.

Примерно раз в месяц, тоже в заранее, очевидно, условленный день, приходили мы в дом, в который одновременно с нами приходило ещё много таких же, как мы, нищих. Больше всего, пожалуй, было слепых. Мужчин вели такие же мальчики, как я, а женщин — девочки-поводырки десяти-двенадцати лет. Были ли среди слепых настоящие слепые? Не знаю. Я долго после того, как убежал от дедушки Онуфрия, не мог отличить слепого от зрячего. Во всяком случае, в этом доме они не выглядели жалкими. Начиналось пьянство. Пили одинаково мужчины и женщины, пили и засыпали, валились на стол или на лавку, просыпались и пили снова. Гульба и пьянство шли несколько дней. Счастье моё, что я не понимал разврата, потому что разврат был циничный и откровенный. Я многого не видел, а из того, что видел, многого не понимал. Понял гораздо позже, когда мне это было уже не страшно.

Мы, поводыри, сидели в сенях, хотя там и было холодно. Нас не пускали в хату, не потому, что стеснялись, а просто, что б мы не путались под ногами. Нас и кормить не кормили. Иногда только хозяйка дома выносила нам кучу объедков, которые мы с жадностью разбирали. Интересно, что в селе, в котором происходили эти пьяные оргии, мы никогда не просили милостыню. Это было, по меньшей мере, благоразумно. Вряд ли в селе можно скрыть многодневную попойку.

Если бы дедушка Онуфрий знал меру и не очень издевался надо мной, возможно, что я долго ходил бы с ним, помогая ему вызывать слезу и выпрашивать подаяние у добрых украинских крестьянок. Но моя безропотность словно подхлестывала его. Он бил и мучил меня месяц от месяца безжалостнее и чаще.

*   *   *

Собирался ли я бежать от моего слепца? Пожалуй, нет. Слишком я был запуган. Мысль о том, что я не обязан терпеть его побои, мне даже в голову не приходила. Я мог разве только помечтать о том, чтобы каким-нибудь чудом снова обрести свою свободу. Спасти меня мог только случай, который заставил себя долго ждать. До самого мая. Почти восемь месяцев. Зато когда он, наконец, пришёл, я не упустил его.

Дело было во время одной из оргий, о которых я уже рассказывал. Несколько дней шло беспробудное пьянство. Однажды ночью я вышел из сеней, где спали вповалку дети-поводыри и поводырки, и увидел, что сатана Онуфрий — я давно уже звал его про себя сатаной — сидит на лавочке перед хатой и спит. Это был уже, собственно говоря, не сон, а пьяная одурь, когда человека можно раздеть или унести, а он даже не почувствует. Я достаточно знал сатану, чтобы различать разные стадии его опьянения.

Обстановка складывалась исключительно благоприятно: нищие все были пьяны и спали беспробудно, спали и дети. Спало и всё село. Когда я подумал об этом, сон с меня как рукой сняло. Я понял, что моя минута настала.

Мне захотелось броситься бежать, но я удержался. Страх перед сатаной был очень силен. Я представил себе, как, проснувшись и увидя, что меня нет, он гигантскими шагами, в полверсты каждый, мчится за мной и, злорадно улыбаясь, настигает меня. Тогда мне пришёл в голову очень хитрый план. Я подумал, что если обрезать ему пуговицу на штанах, то, как только он за мной побежит, штаны упадут, и придётся ему повозиться. А я пока убегу далеко.

План этот мне показался верным. Не помню, где я достал нож. Наверное, просто зашёл в комнату и взял со стола. Помню тихую лунную ночь, сонную сельскую, улицу, спящего мёртвым сном сатану и себя, срезающего пуговицу с его штанов.

Следует, впрочем, объяснить, что я имею в виду, говоря «пуговица». Пуговицы в современном смысле носили только богатые, с моей точки зрения, люди. Люди же моего, так сказать, круга привязывали к одежде цурки. Что такое цурка? Это деревянная палочка, утончённая на середине и перевязанная по самому узкому месту очень узеньким ремешком. Впрочем, для этого годилась любая верёвка и даже толстая нитка, но предпочитались, конечно, более крепкие ремешки. Другим концом ремешок привязывался к материи, из которой сшита одежда. Цурку не надо было покупать, каждый мог сделать её сам. В то же время, просунутая в петлю, она держала лучше всякой пуговицы. Так вот, нищенский костюм сатаны держался на цурке.

Итак, я начал искать ремешок. До сих пор помню, какая трудная это оказалась работа. Конечно, сатана был пьян, как свинья, но я глубоко верил, что он обладает какими-то сверхъестественными способностями. Поэтому вопреки всякой логике я ждал каждую минуту, что он проснётся. Всё время мне попадались какие-то другие ремешки. Но мне нужен был именно тот, на котором держалась цурка. Я должен был быть уверен, что он меня не догонит. Я должен был быть уверен что, когда он встанет, штаны сразу же упадут на землю.

С одним ремешком я очень намучился. Он был толще других, и, как я ни старался, нож его не брал. Я потянул проклятый ремешок в надежде, что он развяжется или найду тонкое место. Он тянулся, тянулся, и не было ему конца. Наконец из-под штанов вылез, привязанный к концу ремешка, мешочек. Что могло в нём быть? Пощупал. Монеты! Я похолодел. Красть я не собирался. С другой стороны, зол я на сатану был ужасно. В ту минуту мной руководил не расчёт. Я не стремился приобрести богатство. Я хотел только как можно сильнее отомстить проклятому Онуфрию. Дрожащей рукой перерезал я ремешок. Мешочек был у меня в руках. Цурка валялась на земле. Долго предстояло возиться Онуфрию, чтобы хоть шаг пройти по земле, не потеряв штанов.

Я пустился бежать. Как всякому беглецу с нечистою совестью мне слышались догоняющие меня шаги. Ясно я представлял себе, как проснулся мой сатана и поднял тревогу, как бежит он, а за ним и другие нищие, чтобы до смерти забить меня своими посохами.

До сих пор жалею, что не видел пробуждения Онуфрия.

Я бежал долго. Конечно, не по дороге. Сначала полем, потом через лес, потом опять полем. Уже рассвело, когда я оказался в густом дубовом лесу. Сил бежать больше не было, да здесь, кажется, я и был в безопасности. Я лёг под дубом и долго громко дышал, пока, наконец, не пришёл в себя. Тогда я дернул за верёвочку, которой был стянут мешочек. Из мешочка высыпались монеты. Передо мной лежало богатство, которое мне и во сне не снилось. Тут были грошики и полушки, к виду которых я привык, тут были пятачки, которых я в своей жизни видел мало, тут были серебряные монетки: гривенники и пятиалтынные, тут были серебряные рубли, наконец, тут были три золотые монеты: две по десяти рублей и один пятирублёвик.

Я долго раскладывал монеты по кучкам — копейка к копейке, гривенник к гривеннику. Моё знакомство с математикой носило самый общий характер. Солнце стояло уже высоко, когда с помощью пальцев, чёрточек на земле и отложенных прутиков, в результате огромного напряжения ума, подсчёт был закончен: я стал обладателем огромного богатства. В мешочке лежало сорок два рубля.

Следует иметь в виду, что по тогдашним ценам на эти деньги можно было купить пару быков. Следует также иметь в виду, что моё реальное представление о валюте находилось в пределах десяти – очень редко пятнадцати копеек. Мне было ясно, что теперь до конца своих дней я буду вести обеспеченную жизнь состоятельного человека. Главная задача состояла в том, чтобы донести этот огромный капитал до Полтавы.

Да, я решил идти в Полтаву. Казалось бы, как раз туда не следует мне соваться. Туда раньше или позже непременно придёт полтавский домовладелец, нищий-слепец Онуфрий. Но, с другой стороны, что было мне делать? Других городов я не знал и даже не твёрдо был уверен, есть ли, кроме Полтавы, ещё города на земле. Зато уж Полтава представлялась мне таким огромным центром, населённым такой массой народа, что только там я мог наверняка, как следует затеряться.

Итак, я отправился в Полтаву. Я знал, что до города около двухсот верст, но это меня ничуть не пугало. Мешочек я спрятал за пазуху. Обнаруживать в селе своё богатство было опасно. Деньги могли отнять или даже арестовать меня как подозрительного. Я решил идти, побираясь. Мне это было не внове.

Днями я шёл весело. Подавали мне щедро, и просил тогда, когда хотел есть. Один только раз испугался, когда сердобольная крестьянка, накормив меня, сказала, чтоб я разделся, она мне постирает. Раздеваться мне было никак нельзя, мог обнаружиться мой капитал. С трудом я уговорил эту добрую женщину, что привык сам на себя стирать. Да, днём было весело. Но как страшны зато были ночи!

Ночевать я устраивался где-нибудь в лесу или в поле, там, где мешочек с моим сокровищем никому не мог попасться на глаза. Но и тут я не был один. С неба смотрел на меня бог, который всё видел. Я вёл с ним длинные разговоры. Факты я не опровергал. Я понимал, что тут ничего не скроешь. Я просто пытался их истолковать в благоприятном для меня смысле. Тут я позволял себе настойчиво спорить.

— А то, что он меня бил, это хорошо, да? — говорил я. — А щипаться хорошо, да?

Бог мне не возражал. В этом он был со мною согласен. И всё-таки продолжал, это я чувствовал, смотреть на меня с укором. Очевидно, не отрицая вины Онуфрия, он всё-таки считал, что я поступил нечестно.

— Боженька, — убедительно говорил я, — а он эти деньги честно заработал? Ведь он просил, говорил, что голоден, а сам продавал. Он говорил, что слепенький, а сам, знаешь, как видел.

Я не знал, убедили мои доводы Бога или нет, но мне было неспокойно. Я метался во сне, кажется, даже кричал. Мысль о заслуженной мною небесной каре очень меня пугала.

*   *   *

На этот раз в Полтаве я действительно повёл жизнь состоятельного человека. Правда, ночевал я где приходилось: на кладбище или в чьём-нибудь саду. В моём старом склепе поселились другие хлопчики и совсем не собирались меня пускать. Мой бывший сожитель и друг куда-то исчез. Снять угол мне даже не пришло в голову. Вообще вопрос о ночлеге беспокоил меня мало. Зато в первый раз в жизни я позволил себе одеться с ног до головы. Я купил себе штаны и рубашку, сапоги, не совсем новые, но хорошо залатанные, и даже картузик, что было уже совершенным франтовством, потому что нужды в головном уборе я никогда не испытывал. Зеркала у меня не было, но я смотрелся во все зеркала, стоявшие в витринах магазинов и парикмахерских, и получал большое удовольствие от своего аккуратного, даже щеголеватого вида. Я ел сколько угодно пирогов с ливером, которые торговки жарили тут же на улице и продавали с пылу, с жару, горячие. Я впервые в жизни попробовал мороженое, убедился, что это прекрасная вещь, съел его столько, что мне и сейчас страшно вспомнить. Словом, мои материальные нужды были полностью удовлетворены.

Что же касается потребностей духовных, то и о них я не забывал. Я ходил в церковь и продолжал свой затянувшийся спор с Богом. Я всё силился доказать ему, что сатана наделал мне много гадостей и кража моя была, собственно, не кражей, а актом высшей справедливости. Бог всё-таки продолжал сомневаться, и, чтобы склонить его на свою сторону, я не жалел денег на копеечные свечи и не ленился выстаивать долгие службы. Остающееся время, а его оставалось много, я проводил  на базаре. Полтавский базар, расположенный рядом с тюрьмой, шумел и сверкал каждый день с утра и до вечера. Какое тут продавалось сало! Каких свиней привозили сюда! Какие пряники, какие вишни! Сколько тут было народу, сколько разговоров и смеха, как интересно было слушать, когда торгуются опытный покупатель с опытным продавцом! Я наслаждался этим шумом толпы, этим человеческим многообразием, этим бурным и непрерывным течением жизни. Как у всякого богатого человека, у меня было много друзей. Я угощал их пирогами и мороженым, и нам никогда не было скучно толкаться в толпе.

Но самое интересное всё-таки было не на базаре, вернее, не на главной его территории. В стороне помещался конный базар, или, как его называли, «цыганский толчок». Вот там уже была действительно прекрасная жизнь. Там продавали и покупали коней. Я с детства любил горячей, но неразделённой любовью этих благородных и красивых животных. У отца моего никогда не было лошади. Я был счастлив, когда мне удавалось с ребятами отправиться в ночное. Это бывало редко, пастушеские мои обязанности загружали меня целиком. Большею частью мне удавалось только издали насладиться видом скачущего коня. А тут на цыганском толчке лошади были кругом. Каждый день пригоняли откуда-то всё новых и новых. Чтобы показать товар лицом, их проваживали, проезжали на них по кругу верхом, их горячили и успокаивали. Среди дня их гнали купаться на реку Ворсклу. Эта ответственная операция поручалась доверенным мальчикам. Скоро в их числе оказался и я. Мало того, я заслужил полное доверие владельцев и продавцов коней — цыган. Другим ребятам для того, чтобы сесть на лошадь, нужно было стать на скамеечку или на телегу, а мне только дай ухватиться за гриву: я взмётывался на коня прямо с земли. Не помню, как я научился ездить верхом. От рождения я умел, что ли. Не было для меня большего удовольствия, как, вскочив прямо с земли на лошадь, пустить её вскачь и въехать в реку и уже в воде соскользнуть с лошадиной спины.

Приглядевшись, как танцуют цыганята, стал, подражая им, танцевать и я. Я был подвижен, горяч и танцевал хорошо. Скоро я добился даже некоторой популярности. Когда вечером прекращался торг на цыганском толчке, и цыганки варили кулеш — а я до сих пор считаю, что так, как цыганки, никто кулеш варить не умеет, — когда один за одним показывали цыганята своё танцевальное умение, обязательно наступал момент, когда вызывали меня. Я мог плясать без конца, выдумывая новые и новые колена. То я ускорял до невозможного темп, то замедлял его, щеголяя тем, что всё могу. Лучшие цыганские танцоры хвалили меня.

Так бездумно проходило лето. Денег становилось меньше и меньше, но я не приучен был думать о будущем, и меня это ничуть не беспокоило.

Мне было двенадцать лет, скоро, как я теперь знаю, должно было исполниться тринадцать. Я с трудом разбирал буквы. У меня не было крыши над головой. Я ничему не учился и даже не знал, что учиться надо.

Через несколько лет после революции и гражданской войны страну зальёт волна беспризорщины. Об этом будут тревожно писать газеты, правительство будет посвящать заседания этому вопросу, лучшие педагоги пойдут на борьбу с беспризорностью, станут работать деткомиссии, детприёмники, целая огромная сеть учреждений и организаций. Но сейчас я вспоминаю лето 1916 года, последнего года царской России. В Полтаве толкались десятки ребят, таких же, как я, нигде не живших, ничему не учившихся. Да, после революции и гражданской войны их стало больше, но тогда об этом и говорили, как о народной беде, тогда с этим боролись, не жалея ни средств, ни сил. Тогда в течение нескольких лет ликвидировали беспризорность. А в шестнадцатом году это не считалось народной бедой, с которой надо бороться. Это считалось нормальным. Никто и не думал о том, что растёт целый слой дикарей в цивилизованном государстве. Дикарей, из которых обязательно вырастут воры, грабители и убийцы.

К преступной доле вела судьба и меня, но случай дал мне некоторую отсрочку.

С полтавского базара исчезли вишни. На полтавском базаре появились яблоки и груши. Дело шло к осени.

Однажды вечером я, как обычно, плясал у цыганского костра, и, когда собирался уже идти искать место для ночлега, меня окликнул цыган. Я знал его. Я гонял купать его коней, и много раз он хвалил меня за то, как я пляшу. Это был красивый человек, и у него была красивая жена. Детей у них не было.

– Хочешь, — спросил меня цыган, — пойдём с нами, будешь моим сыном?

– Хочу, — ответил я.

Почему я согласился? Не знаю. Наверное, потому, что идти с цыганами значило снова гонять лошадей на водопой, возиться с ними, ездить на них верхом. Наверное, отчасти и потому, что деньги мои непонятным образом исчезали, и их оставалось совсем  уже мало. И, наверное, главным образом потому, что мне было всё равно как жить дальше, я, повторяю, не привык думать о своём будущем.

Через несколько дней лошади, предназначенные на продажу, были распроданы. На рассвете заскрипели колёса бричек. Табор снялся и отправился в свой бесконечный путь.

Ушёл с табором и я.

Менялись только времена года, во всём остальном время будто остановилось. Также горели костры по вечерам, иногда, если вблизи был базар или ярмарка, продавали и покупали лошадей; если поблизости было большое село, ходили туда, играли на скрипке, плясали, гадали. Пили настой полыни, считалось, что это предохраняет от простуды, и действительно, никогда не простуживались. Словом, шла обычная таборная жизнь.

Я по наружности похож на цыгана. У меня тёмные глаза, и очень может быть, что где-то в прошлых поколениях в меня была заронена капля восточной, может быть, турецкой крови. Были же на Украине, как и на Дону, пленные турчанки. За этот год, или почти год, я стал настоящим цыганёнком. Я научился гадать, и гадал не хуже других. Чего только я не предсказывал торопящимся замуж украинским девушкам или солдаткам, мужья которых были на войне. При небольшом опыте нетрудно угадать, чего хочется каждому человеку. Танцором я считался лучшим в таборе. Именно это и заставило меня, в конце концов, с табором расстаться. Но об этом я расскажу потом.

В таборе за маленькими девочками ухаживают. Так или иначе, их воспитывают. Зато мальчики полностью предоставлены самим себе. Это происходит не потому, что им не уделяют внимания. Просто считается, что мужчина должен через всё пройти и набраться собственного опыта, иначе он не мужчина. Мы, мальчики, жили весёлой оравой, до всего доходили своим умом, учились ловчить, учились зарабатывать гаданием, плясками или просто выпрашивать хлеб, сало или копеечку. В то время считалось, что таборные цыгане воруют всё, что плохо лежит. Это верно только отчасти. Действительно, если нам попадался кусок полотна, разложенный для отбелки, сувоя, как он назывался на Украине, то он таинственным образом исчезал. Хозяин мог подозревать кого угодно, но доказательств, что сувою украли мы, цыганята, у него не было. Но, что касается более крупных краж, тут всё было иначе.

Цыганский табор возглавляет старейшина. В сущности говоря, это  полновластный хозяин или даже царёк. Он пользуется всеобщим уважением, и приказания его обсуждению не подлежат. Был такой старейшина и у нас. Он был богат, насколько может быть богат кочевник, хорошо одет, уверен в себе, важен. Думаю, что он был человеком действительно умным. Я могу судить об этом по одному случаю, непосредственно касавшемуся меня.

В то время большим бедствием для крестьян на Украине, да, наверное, и по всей стране, были конокрады. По отношению к ним крестьяне были беспощадны. Была, например, придумана даже специальная, страшная казнь для конокрадов. Она называлась «гнуть козла». Человека клали на землю лицом вниз, поднимали за руки и ноги, и несколько человек садились ему на спину и «гнули дугу». Сидели до тех пор, пока не раздавался негромкий хруст. Тогда его бросали и уходили. Надежды выжить у человека с переломанным позвоночником не было никакой. В то же время вроде бы убийства не произошло. Надо сказать, что, тем не менее, конокрадство не уменьшалось.

И вот однажды компания цыганят, в которую входил и я, решила угнать коней из деревни. Во-первых, было нам очень интересно с точки зрения чисто спортивной. Во-вторых, мы с мальчишеской хитростью считали, что сейчас самый подходящий момент для этой операции. Следующим утром табор должен был сняться с места. Нам казалось, что когда табор уйдёт, мы будем недосягаемы. И вот, никому ничего не сказав, мы ночью незаметно ушли из табора и действительно угнали лошадей, угнали незаметно, так что никто ничего не видел и не слышал.

Ночью же мы пригнали их в табор. Мы были уверены, что нас встретят восторженно. К нашему удивлению, однако, восторгов не было. В таборе поднялась тревога. Мужчины собрались вокруг нас. Пришёл старейшина. Все ждали, что скажет он. Он распорядился, прежде всего, всех участников операции выпороть. Нас немедленно выпороли. При этом очень торопились, так что выпороли не слишком больно. Потом старейшина приказал нам сейчас же угнать коней километров за десять, оставить их в поле, спутав им ноги, чтоб они далеко не ушли, и возвращаться в табор. Всё это мы успели проделать до рассвета. Когда мы вернулись, оказалось, что табор сегодня не будет сниматься с места и что нельзя даже вспоминать о том, что мы собирались утром уходить. Всё это были, как оказалось разумные распоряжения. Утром к нам явились крестьяне из ограбленного села во главе с сельским стражником. Старейшина объяснил, что мы ничего не знаем, и попросил осмотреть всех наших коней. Крестьяне были настроены воинственно, но никаких следов украденных лошадей не обнаружили. Они ушли ворча. Мы всё-таки оставались под подозрением. Табор продолжал стоять на месте, он стоял и день, и два, и три, пока к нам не заехал стражник, чтобы сообщить, что лошади нашлись. Они паслись стреноженными совсем в другой стороне от села, километрах в десяти от нас. Видно, это сельские ребята баловались. Он не просил, конечно, у нас извинения, но по тону его было ясно, что нас зря заподозрили и что мы можем считать себя вне подозрений. Только тогда старейшина отдал приказ на следующее утро уходить.

История, из-за которой я покинул табор, произошла в июне семнадцатого года. Дело в том, что благосостояние каждого цыгана определяется хорошей лошадью, хорошей бричкой, злой собакой и красивой женой. У моего приёмного отца были хорошие лошадь и бричка. Была и красивая жена. А вот собаки не было никакой. Был другой цыган у нас в таборе, у которого было четыре превосходных пса. Он же считался в таборе и лучшим скрипачом.

На счёт собак дело обстоит не так просто. Собаку нельзя купить, её можно только украсть или выиграть. Тогда собака будет хорошая. И вот мой приёмный отец предложил скрипачу биться об заклад. Скрипач будет играть, а я - плясать под его музыку. Кто из нас дольше выдержит. Не знаю, что поставил мой приёмный отец, а скрипач поставил собаку.

Собрался весь табор. Соревнование началось.

Не могу себе даже приблизительно представить, сколько времени оно продолжалось. Я плясал сначала с увлечением, потом вяло, потом выбиваясь из последних сил, чувствуя, что земля и небо кружатся вокруг меня. Потом у меня дрожали руки и ноги, я обливался потом, а сердце стучало так, что я его слышал. Я продолжал плясать. Я чувствовал, что сейчас упаду, но проклятый скрипач всё играл, и цыганы, сидевшие вокруг, всё хлопали в такт, и этому не было конца, и всё кружилось в моих глазах. Я понимал, что с минуты на минуту упаду, понимал, что у меня больше нет сил и… продолжал плясать. Наверное, через минуту или через пять минут я бы упал без сознания, но, видно, скрипачу тоже приходилось нелегко. Он сдал раньше, чем я. Как человек азартный, он не мог спокойно пережить свой позор. Он подошёл ко мне, я даже не слышал, что скрипка замолкла, и разбил скрипку о мою голову. Собаку выиграл мой приёмный отец. Я упал на землю. Вероятно, я был без сознания. Кажется, мне дали выпить полынного настоя. Кажется, приёмный отец положил мне в руку полтинник. Потом я этого полтинника не обнаружил. Может, он мне только почудился, а может быть, я его выронил. И всё-таки я ещё не знал, как сложно стать по цыганскому обычаю владельцем собаки.

Оказывается, что нужна не просто собака, а обязательно злая. Это понятно, злая собака — хороший сторож. Но оказывается также, что есть только один способ сделать собаку злой: того, кто помог выиграть или украсть собаку, надо избить цыганским кнутом. Я не видел в этом никакой логики, но, к сожалению, мои взгляды никого не интересовали. И вот пока я лежал на земле, и мир крутился передо мной, и в голове у меня шумело, и я не мог отличить бред от яви, мой приёмный отец нанёс мне десять ударов цыганским кнутом.

Надо знать, что такое цыганский кнут! Если бить умеючи, им не трудно убить человека. Наверное, приёмный отец бил не в полную силу. Он не испытывал ко мне никакого зла. Наоборот, вероятно, он был мне благодарен за то, что я ему выиграл собаку. Он просто вынужден был исполнить обычай. Ему пришлось меня бить, потому что иначе собака не стала бы злой, и всё соревнование пошло бы впустую. Такова была, как я себе представляю, его точка зрения.

Но моя точка зрения была совершенно противоположной. Когда я почувствовал, что за мои тяжкие труды, за мою выдержку и упорство, за то, что я победил и выиграл, мне наносят мучительно болезненные, непереносимо обжигающие удары цыганским кнутом, я сначала просто ничего не понял. Потом я постарался скрючиться так, чтоб защитить хотя бы лицо и глаза. Потом я, кажется, опять потерял сознание.

Когда я пришёл в себя, цыгане разошлись. Соревнование было закончено, мой приёмный отец выиграл собаку и был доволен: все обычаи соблюдены, собака обязательно будет злой, то есть такой, как надо, а мальчик отлежится и придёт в себя. Говоря современным языком, это закалит его характер и сделает более мужественным. Да и обычаи, испытав их на собственной шкуре, лучше запомнит.

Но у меня, повторяю, была на всё это своя точка зрения. Я считал, что со мной поступили чудовищно несправедливо. Я чувствовал, что ни при каких обстоятельствах эту несправедливость никогда простить не смогу. Я даже не решил уйти. Я просто почувствовал, что не уйти не могу. Несколько минут я ещё лежал, а потом встал и, шатаясь, ушёл из табора. Меня никто не задерживал. Я понимаю почему: ни один цыганёнок не будет плакать на людях, это позор. Мальчику больно, вероятно рассуждали цыгане, он уйдёт в сторонку, за деревья, там поплачет, чтобы никто не видел, и вернётся.

Я шёл, шатаясь, пока не дошёл до ручья. Там я умылся холодной водой, немножко ещё посидел и медленно побрёл к ближайшему селу. В табор я уже не вернулся. Никогда не видел никого из того табора и не знаю, как сложилась дальше судьба моего приёмного отца. Интересно, оказалась ли его собака достаточно зла, или он не рассчитал, и недодал мне ещё несколько ударов кнутом. Отлежавшись возле села, я снова пошёл, прося подаяния, в единственный известный мне большой город Полтаву.

Жизнь казалась мне безнадёжной. Я ничего не ждал и ни на что не надеялся.

Однажды в состоянии полнейшего уныния я присел на крыльцо какого-то дома, присел потому просто, что ноги болели и не могли больше ходить. Рядом со мной присел, по тогдашним моим понятиям, богато одетый парень в целых, хороших сапогах, в аккуратной рубашечке со щеголеватым пояском. Он был, может быть на два-три года старше меня, но казался таким уверенным в себе, таким преуспевающим, что я никогда в жизни не решился бы с ним заговорить. К счастью, он сам заговорил со мною.

– Чего приуныл, хлопчик? — спросил он.

Я посмотрел на него подозрительно. Нет, он не смеялся. Он, кажется, даже искренне сочувствовал мне.

Я рассказал ему, как печальны мои дела. Я был слаб от голода и отчаяния. В другое время я, может быть, и постыдился бы жаловаться незнакомому парню, но больно горькая была эта минута, и не было у меня сил приукрашивать своё положение. Парень выслушал меня внимательно и сказал:

— Ну, пойдём со мной. Накормим тебя и дело дадим. Голодать не будешь.

Я не понимал, куда он меня зовёт, да и не очень интересовался этим. За еду я пошёл бы с ним на край света. Но нам было гораздо ближе. Мы отправились на Третью Кобищанскую улицу. Я уже знал, что улица эта средоточие воровских притонов, что мирные люди вечером не заходят туда, чтобы не быть ограбленными. Я знал всё это, но мне было всё равно. Мне хотелось есть.

Я не знал того, что парень, который куда-то ведёт меня и обещает накормить, — это полтавская знаменитость, карманный вор Крамаренко -  Васька Крамарь, товарищ по профессии, известный ещё под красивым прозвищем Прыщик. Впрочем, если бы я и знал это, я бы всё равно с ним пошёл. Мне очень хотелось есть.

С этого дня началась моя воровская жизнь.

Хозяйка квартиры, куда привёл меня Крамаренко, была бубличница. В одной комнате стояла печь, где пеклись бублики, другая была предоставлена Крамаренко и его друзьям. Как я теперь догадываюсь, Васька был любовником хозяйки. В то время мне это не приходило в голову. В комнате вечно толкался народ. Тут были ребята, мало говорившие о своей профессии и своих делах, тут были молодые девчонки, проститутки, с которыми мы все обходились по-товарищески. На столе не переводилась еда, часто появлялась водка. Вдоль стен стояли широкие кровати, на которых спали все вповалку.

Секреты этого дома узнал я гораздо позже. Первые дни я только отъедался. Ощущение постоянной сытости, совершенно непривычное для меня ощущение, вот, пожалуй, что мне больше всего запомнилось о первых днях пребывания у Крамаренко. Через несколько дней, когда я отъелся и окреп, когда во мне снова заиграла энергия и я из тощего, вялого существа снова превратился в полного веселья парня, Крамаренко сказал, что надо мне приучаться к делу.

Я догадывался, о каком деле идёт речь. Бродячья жизнь многому меня научила. Я уже понимал, что нахожусь в шайке карманных воров, понимал и то, кормят меня не из милости. Насколько я вспоминаю,  никакие этические проблемы не вставали передо мной.  Я твёрдо знал одно: до встречи с Васькой я был постоянно голоден, а теперь постоянно сыт. Это соображение было решающим, если не единственным.

*   *   *

Итак, я стал карманным вором. Сначала я должен был крутиться вокруг места кражи, чтобы в случае нужды создать толкотню или принять незаметно украденное от настоящего вора — словом, быть, так сказать, подсобником, ничем особенно не рискующим, но необходимым в этом деле. Меня, однако, такая второстепенная роль устраивала недолго, и скоро я перешёл на главные роли. Теперь другие крутились вокруг меня, а на мне лежала ответственная задача засунуть руку в чужой карман. Следует сказать, что вором я был удачливым. Ни разу за всё время моего пребывания в шайке я не только не попался, но даже и не был в рискованных положениях. Что меня привлекало в кражах? Деньги? Нет, я довольно скоро потерял интерес. Я уже забыл, что такое голод, и, в сущности, деньги мне были нужны только для картёжной игры. Я их отдавал очень легко, и мне никогда не было жалко. Скорее всего, увлекал меня интерес спортивный. Хоть мне и было тогда только четырнадцать лет, всё-таки в своей среде, то есть в шайке, я пользовался уважением и авторитетом. Я приходил после очередной удачной кражи, обычно товарищи уже знали об обстоятельствах дела и о том, какую я проявил смелость и ловкость, и, конечно же, мне очень нравилось, что все смотрят на меня с уважением, даже с некоторым восторгом.

Бродили какие-то и романтические мысли в моём мозгу. Вряд ли слышал я в то время о Робин Гуде и других известных в литературе «благородных разбойниках», и всё-таки образ преступника, который, рискуя свободой и жизнью, крадёт у богатых несправедливо полученные деньги, чтобы отдать их беднякам, в моём представлении существовал. Иначе нельзя объяснить трюк, который я проделывал неоднократно и всегда с большим удовольствием. Трюк этот был таков: мне становилось, предположим, известно, что в сыром подвале живёт бедная вдова прачка, которая одна растит пятерых детей. И вот после очередной удачной кражи или выигрыша в карты, а в карты я теперь играл постоянно и выигрывал много, я заворачиваю небольшой камушек в крупную денежную купюру и изо всех сил бросаю его в окно подвала. Звенит разбитое стекло, из подвала доносятся изобретательные проклятия бедной прачки. Я прячусь за углом и предвкушаю то, что непременно случится дальше. И в самом деле, прачка, разглядев, что камень, разбивший её стекло, завернут в целое богатство, по её представлениям, выскакивает на улицу. Громко призывает она благословения на мою голову. Я с удовольствием слушаю, и кажется мне, что я, неизвестный благодетель, искупил этим добрым поступком все свои преступления.

Нет, положим, не все. Чувство вины, вероятно у меня было. Оно исчезало в момент «работы», когда мною владел азарт, когда я знал, что моей ловкостью восторгаются стоящие в толпе мои товарищи, что и они же об этом будут рассказывать в квартире на Третьей Кобищанской и там меня тоже будут хвалить и восторгаться мною. Но в более будничные минуты совесть всё-таки грызла меня, иначе, наверное, не молился бы я так горячо на Рождество в церкви Крестовоздвиженского монастыря, не опускал бы деньги в кружку для бедных и на украшение храма.

Скоро я перешёл на более высокую, пожалуй, наивысшую ступень преступного мира. Я стал грабить квартиры. Мало того, я стал верховодом целой шайки, которая ждала от меня распоряжений, и 6ecnpeкословно  их выполняла. У нас был наводчик-точильщик, который ходил по домам точить ножи, ножницы, наблюдал за распорядком жизни хозяев, узнавал, когда квартира остаётся пустой и есть ли ценные вещи, тщательно осматривал замки. Потом появлялись мы, «рыцари удачи». Я командовал. Мы уносили мешки с награбленным добром к Каину. Каином у нас, да, кажется, и всюду, назывался скупщик краденого. Наш Каин работал истопником. Награбленное мы сносили к нему в подвал. Он нам давал деньги. Много! Гораздо больше, чем нужно было для удовлетворения наших потребностей, включая игру в карты. Мало! Гораздо меньше, чем награбленное стоило.

Сейчас, вспоминая то время, думаю, что хоть и лёгкая была у меня тогда жизнь, хоть и сопутствовала мне всё время удача, хоть и хватало мне денег на еду и на одежду, и на игру в карты, всё-таки инстинктом я ощущал страшную пустоту этой жизни. Хоть и был я маленьким дикарём, а всё-таки чувствовал, что живу не так, как должен. Да, конечно, чувствовал, иначе не бросил бы так легко свою блестяще складывающуюся «карьеру».

Произошло это совершенно неожиданно.

Надо сказать, что хотя проститутки у нас в доме на Третьей  Кобищанской бывали постоянно, и относились мы к ним по-товарищески, ни с одной из них никогда не было у меня близких отношений. Я, да и все мы охотно давали им деньги, когда дела у них были плохи, охотно болтали с ними, но этим всё и ограничивалось. Влюбился я однажды в девушку, которую встретил на дороге. Она шла с бойни и несла телячьи ножки для студня. Мы с ней разговорились, оказалось, что отец её рабочий, и живут они в собственном домике. Я ей сказал, что работаю и зарабатываю хорошо. Иначе нельзя было объяснить мою, по тем временам, богатую одежду. Договорились, что я к ней на днях зайду. Я взял приятеля - карманника Кирюшу Мица. Мы купили конфет и отправились. Шёл март восемнадцатого года, и конфеты были большой редкостью. Девушка удивилась такому подарку, но с удовольствием стала их есть. Мы болтали, стоя у калитки, но очень скоро строгая мать позвала её домой. Отправились домой и мы с Кирюшей.

Здесь я должен сделать отступление. Шёл, повторяю, март восемнадцатого года. Четыре месяца прошло со дня Октябрьской революции. Политическая жизнь страны кипела. До хрипоты кричали на митингах ораторы, ревела толпа, выражая сочувствие или протест. Уже почти все понимали, что дело миром не обойдётся. Собирались офицерские отряды защищать веру, царя и отечество, собирались рабочие отряды драться за социализм. До нас на нашей Третьей Кобищанской доносился только смутный гул, который, казалось нам, нас не касается. Симпатии наши были на стороне «красных» или «рабочих», хотя представляли мы их очень приблизительно. Мы считали, что тоже воюем против  богатых. Значит, очевидно, мы были за бедных. Впрочем, волновала нас политика очень мало. Быт Полтавы пока ещё не изменился, и точильщик сообщал нам, что в богатых домах есть достаточно ценных вещей. Это нас действительно интересовало.

И всё-таки, повторяю, только тем, что я был глубоко неудовлетворён своей благополучной и лёгкой жизнью, можно объяснить то, что произошло в этот вечер.

Мы с Кирюшей шли мимо юнкерского училища, когда услышали в темноте крики и перестрелку. Мы подошли ближе. Какие-то люди торопливо переносили из училища на подводы пулемёты «максим», винтовки, патроны. От зрителей, которых, как это бывает всегда,  немало стояло вокруг, мы узнали, что здание захвачено рабочим партизанским отрядом, который и выносит оружие, чтобы увезти в отряд. Мы стали вместе со всеми носить винтовки. Пожилой рабочий нас похвалил. Не помню уж, я или Кирюша спросил, не может ли он и нас зачислить в отряд. Он сказал, что зачислить не может, однако, если мы хотим, может представить нас командиру. Да, мы этого хотели. Нам предложили идти с отрядом. Мы пошли в компании с приветливым рабочим. Я шёпотом предупредил Кирюшу, чтобы он не рассказал, чем мы с ним занимаемся. Он понял меня с полуслова. Оба мы если не знали, то чувствовали, что занятие наше постыдно. Приехали мы в лес под Диканькой. Пожилой рабочий, который взялся представить нас командиру, спросил наши фамилии. Услышав фамилию Калабалин, он удивился и попросил меня повторить.

Я заволновался. Может быть, он знает про меня что-нибудь нехорошее, и меня не примут в отряд.

Рабочий промолчал и ввёл нас в дом.

За столом сидел вооружённый человек, перетянутый пулемётными лентами, несколько тоже вооружённых людей окружали его.

– Товарищ командир, — сказал рабочий, — я тут двух ребят привёл, в отряд просятся. Один ваш однофамилец.

Человек, перетянутый пулемётными лентами, поднял голову. Это был мой старший брат Иван. Увидя меня, он радостно улыбнулся.

- Сенька, — сказал он, — нашёлся! Ну что ж, если у товарищей нет возражений, примем тебя в отряд.

Мы с братом расцеловались.

Всё-таки долго я был на земле один. Всё-таки долго у меня  не было близкого человека. Я расплакался как очень маленький мальчишка.

– Тю!  — ласково и шутливо сказал мне брат. Я благодарно заулыбался.

*   *   *

Воевали, скажу вам по совести, здорово. И с немцами, и с деникинцами, и с поляками, и с гайдамаками, и с петлюровцами, и с всякими ангелами-архангелами, и с «маруськами».

Два раза был ранен. И под конец значился вестовым командира 1-го Советского Украинского имени Т. Шевченко полка. Во!!!

В мае месяце 1920 года мой брат, Иван Афанасьевич, был зверски убит террористами из шайки украинских националистов. Я решил мстить за любимого брата.

Я знал многие поместья, где ещё отсиживались помещичьи сынки-офицеры. Я знал, кто немцам выдал моего отца, кто рвал его тело шомполами, и как гнали его окровавленного в Полтаву 45 километров пешком в подарок немцам, как отца пятерых «красных» сыновей.

Сколотилась группа в полсотни человек. Но не так делается, как задумывается. Из моих благих намерений ничего доброго не получилось. Группа всякой шантрапы – почему-то много цыган – превратилась в обыкновенную шайку грабителей. Действия наши привлекли к себе внимание властей. Командиру губернского конного резерва милиции товарищу Калабалину Ефиму Афанасьевичу, было приказано ликвидировать шайку, а атамана, под кличкой «цыган», постараться изловить и доставить в Полтаву.

В ноябре 1920 года в одной деревушке, в 50-ти километрах от Полтавы, шайка была настигнута и ликвидирована. Брат узнал брата. И…лучше бы мне было не встречаться…

Меня ввели в хату, где начальник конного резерва должен был допрашивать атамана «отряда мстителей». Я стоял, опустив голову. Отрицать что-нибудь было бессмысленно, признаваться было, в сущности, не в чем, всё было известно и так.

И вот я услышал голос, показавшийся мне знакомым.

– Сенечка,– сказал начальник конного резерва,– ты бы голову поднял, братец милый.

Я поднял голову. За столом сидел второй из моих старших братьев, Ефим. Нехорошая улыбка была у него на лице.

Я не обрадовался и не огорчился. Я даже не удивился. Я был в состоянии, в котором ничто не могло произвести на меня впечатление. Ефим встал из-за стола и подошёл ко мне, держа плётку в руках. Лицо у него подергивалось от злости.

— Ну что ж, поцелуемся? — спросил он и изо всей силы ударил меня плёткой.

Я был в кожаной куртке, поэтому боли не почувствовал, но всё-таки вздрогнул. Не от боли, а оттого, что, очень уж страшно было получить непереносимый этот по оскорбительности удар от родного моего брата Ефима.

По-моему, Ефим не задал мне ни одного вопроса, наверное, он счёл это за лишнее. Ему было известно достаточно, чтобы быть уверенным в моей вине. Вероятно, если бы он и стал меня допрашивать, я бы не сказал ни слова. Я просто не в силах был рассказать ему о своих винах и преступлениях. Не мог же я, в самом деле, рассказывать о намерении моём отомстить за брата Ивана. Что значили мои слова по сравнению с показаниями десятков или сотен ограбленных.

Ефим распорядился, и меня увели. Утром под конвоем отправили меня в Полтаву, в Чрезвычайную Комиссию, в ЧК, как все её сокращенно называли. Я понимал, что мне пришёл конец. Я не сердился на Ефима и не собирался оправдываться. Я был в состоянии отупения. Я знал, что меня ждёт, и не думал спорить. Всё, что мне предстояло, я заслужил.

Камеры полтавской тюрьмы в то время были набиты народом. С какими же разными людьми мне довелось там встретиться! Здесь были украинские националисты со свисающими вниз длинными усами, делающие вид, что ни слова не говорят по-русски. Были и кулаки с глазами, горящими ненавистью, те самые, которые прячут в соломе обрезы и пулемёты. Были царские офицеры, очень похожие на тех пучеглазых братьев Голтвянских, которых когда-то я так боялся. Были, наконец, попы, проповедовавшие не кротость и смирение, а кровавую войну, не мир, а меч, не духовные пастыри, а руководители подполья и организаторы заговоров. Конечно, кто-нибудь из сидевших со мной или из их друзей послал из-за угла пули, убившие моего брата Ивана. Именно им или их друзьям собирался я мстить. Как же получилось так, что я сижу с ними в одной камере, если не за общую вину, то за схожие преступления? Как получилось, что я стал врагом моему брату Ефиму и был бы, наверное, врагом Ивану, если бы он был жив?

Я думал и передумывал, и в голове моей не укладывалось… как же это всё-таки получилось?

Когда меня вызывали на допрос, я ничего не отрицал. В самом деле, все обвинения были справедливы. Грабил, разбойничал, врывался в чужие дома с целью личного обогащения. А с какой же другой целью? Не мог же я, в самом деле, объяснить хмурому, серьёзному следователю, что всё это я делал, видите ли, для того, чтобы отомстить за убитого украинскими националистами большевика Ивана Калабалина. Это прозвучало бы издевательски. Кто бы мне поверил? Да я и сам уже не верил в это.

Итак, я подтверждал все обвинения, которые мне предъявлялись. Да, этот хутор ограбил. И эту усадьбу тоже ограбил. Лисий салоп взял? Взял. Куда его дел?

Я не помню лисьего салопа, но, может быть, кто-нибудь из банды действительно прихватил его в суматохе. Скорее всего, так и было. Куда он его дел? Кто его знает. Может, захотелось выпить и сменял на самогонку, а может, показалось тяжело тащить, и выбросил в канаву на повороте дороги. Какую роль мог играть лишний салоп, даже лишний налёт на хутор или усадьбу в бесконечно длинном списке преступлений моих и моей шайки.

Я не спорил ни с чем. Я признавался во всём. И в том, что, наверное, было правдой, и в том, чего, может, совсем не было. Вероятно, следствие по моему делу было очень лёгким. Поэтому оно быстро кончилось. Чрезвычайная Комиссия меня приговорила к расстрелу. Так заявил мне следователь. Может, такого решения ЧК и не было, но в камеру смертников меня перевели. Вот уж где я оказался среди отборных негодяев. Всем, кто сидел в нашей камере, терять было нечего, поэтому разговоры велись откровенные. Чего только не наслушался я! С какой ненавистью здесь говорили о большевиках и о Красной Армии. Несколько раз с проклятиями поминали и полк имени Шевченко, разведчиком в котором я был когда-то, батальоном которого командовал Иван. Не мог же я, в самом деле, вдруг здесь, в камере смертников, защищать Советскую власть и Красную Армию. Наверное, если бы я попробовал, все бы смеялись, слушая меня. Кто был я сам? Такой же, как они, главарь бандитской шайки. Объявлять себя красным было глупо. Может быть, сидевшие в моей камере заподозрили бы меня в трусливом расчёте на то, что Чрезвычайная Комиссия, узнав о моих просоветских высказываниях, растрогается и отменит свой приговор. То есть меня бы заподозрили не только в глупости, но и в подлости. Я молчал.

Каждый день несколько человек уводили из камеры на расстрел. Некоторые плакали, некоторые крестились, некоторые уходили в полубессознательном состоянии. Не помню, чтобы были какие-нибудь трогательные прощания, объятия, слезы. Всем предстояла смерть, и каждый думал о себе. Когда кончали читать список вызванных на сегодня, у тех, кто не был в этом списке, веселели лица. Они считали, что им повезло. Ещё бы, им наверняка предстоят ещё сутки жизни. Сутки жизни в этой грязной, тесной и мрачной камере.

Новичков в нашу камеру не приводили. Не знаю, потому ли, что наиболее крупные заговоры были ликвидированы, и волна репрессий ослабла, или напряжённая борьба продолжалась, а смертников помещали в другом месте.

Наша камера пустела. Настал, наконец, день, когда я остался один. Последнюю группу: двух кулаков, трёх офицеров и одного попа — увели. Пока читали список, я был уверен, что услышу и свою фамилию, но её в списке не оказалось. Шестеро уходящих даже не простились со мной. Они были слишком заняты тем, что им предстояло. Я остался в камере один. Хотя я знал точно, что не сегодня-завтра буду расстрелян и расстрелян за дело, так что и обижаться-то не на что. Хотя внешне я был, кажется, спокоен, даже равнодушен ко всему, всё-таки во мне шевелились какие-то чувства, какие-то мысли бродили в моей голове, на что-то, наверное, я, даже не понимая этого, надеялся, как-то прикидывал, когда меня расстреляют.

Я оставался один в этой проклятой камере. Кажется, я был не совсем нормален. Я плохо помню, как прошли следующие сутки. Снова настало утро, и, когда в камеру вошли, у меня не оставалось надежды, я был, один, значит, пришли за мной. Действительно, назвали мою фамилию, имя и отчество. Я встал. Мы, конвоиры и я, вышли в коридор. Все, кого вели на расстрел, это я точно помнил, поворачивали по коридору направо. Меня повели налево. У меня не проснулись никакие надежды или недоумения. Переутомлённый мозг просто отметил: меня почему-то повели не туда, куда отводили других.

Привели меня к следователю, тому самому, который уже много раз меня допрашивал. Он посмотрел на меня, как всегда, хмуро и раздражённо. Он задал мне несколько дополнительных и, по-моему, лишних вопросов. Потом он сказал, я не помню какими словами, что меня не расстреляют. Не помню, что я почувствовал и подумал в эту минуту. Кажется, ничего. Следователь не сказал мне, помилован я или решение ЧК пересмотрено. Он сообщил, что не расстреляют, и всё. Я выслушал это с неизменившимся лицом и ничего в ответ не сказал. Следователь вызвал конвоиров, и меня повели обратно, в ту же самую, пустую теперь, камеру смертников. Когда дверь за мною закрылась, я сел на нары и заплакал. Плакал долго, беззвучно и неожиданно уснул. Мне снились страшные сны. Какие-то пиявки впивались в моё тело. Я метался и кричал во сне и сам слышал свой крик. На меня напали отъевшиеся клопы. Они привыкли, что в камере много людей, и свирепо набросились на одного.

Я просыпался от страха и, не придя в себя, засыпал снова. Так прошла ещё ночь и ещё день. Наконец, за мной пришли. Меня отвели в губернскую тюрьму. Здесь началась нормальная тюремная повседневность: ожидание очередной еды, вынос параши, ленивые разговоры ни о чём.

В этой тюрьме я просидел три месяца.

* * *

Трагизм своего положения подросток начинает понимать тогда, когда испытывает по отношению к себе отчуждённость и равнодушие взрослых людей, от которых с надеждой ждёт помощи и защиты, но не получая её, постепенно свыкается с неудачно складывающейся судьбой, принимая это за норму. Семён Калабалин оказался сильнее обстоятельств: не сломался, не потерялся, не обиделся… Ему повезло, – он встретился с Макаренко.

А.С. Макаренко

«Встреча» – явление судьбоносное,
педагогическое

В самой колонии мы никогда не употребляли

таких слов, как «преступник», а наша колония

никогда так не называлась.

А.С. Макаренко

В августе 1920 года Полтавский губернский отдел народного образования поручает А.С. Макаренко заведование Основным детским домом для морально дефективных детей № 7 в с. Трибы в 6 км от Полтавы.

В «Педагогической поэме» Антон Семёнович подтверждает этот факт: «В то время нас называли морально дефективными. Но для посторонних миров последнее название мало подходило, ибо от него слишком «несло запахом воспитательского ведомства».

По данным отчёта о деятельности Полтавского Губисполкома в колонии «Для морально дефективных находилось восемь воспитанников. Здесь же говорится о причине задержки других групп детей: «в зимние месяцы 1920 г. больше нельзя перевезти детей из города из-за отсутствия одежды и обуви».

Новые воспитанники колонии начали поступать из Полтавы в Трибы только с марта 1921 г., когда уже потеплело, и миновала острая нужда в зимней одежде. Семён Калабалин, например, зарегистрирован в качестве воспитанника колонии 9 марта 1921 г.

28 марта 1921 года, в день рождения А.М. Горького, колония стала называться его именем. В этом же году в распоряжение колонистов было передано бывшее помещичье имение в с. Ковалёвка, после чего колония располагалась в двух местах: в Трибах (основная колония), в Ковалёвке (вторая колония).

Газета «Известия» (1925) писала:

«Гражданская и империалистическая войны завещали нам много тяжёлых последствий. Но среди них одним из самых ужасных, несомненно, является накопление кадров беспризорных детей, не имеющих приюта, голодающих, не получающих надлежащего воспитания и угрожающих созданием поколения, пагубного для интересов Республики. Эти невольные осколки гражданской и внешней зоны, эти щепки от рубки леса, эти песчинки, рассыпанные по стране, – всё это живые люди, всё это – будущие поколения, всё это – новая бродячая Русь, наличность которой представляет позор и величайшую опасность для Советской Республики».

4 февраля 1919 г. создаётся государственный орган спасения детей – «Совет защиты детей» (СЗД). Его первым представителем стал А.В. Луначарский. В компетенцию СЗД входило: организация детских колоний, их финансирование, снабжение детей продовольствием и промтоварами, проведение эвакуации и реэвакуации ребят из голодающих губерний и мест, занятых белогвардейцами, и другие мероприятия по охране здоровья и воспитанию детей. Ему представлялось также право налагать вето через соответствующих наркоматов на распоряжения ведомств, не входящих в Совет, если такие вели к явному ущербу для детей. В 20-м году Совет защиты детей по статусу своему являлся чрезвычайным межведомственным органом при Наркомпросе в составе трёх наркоматов: просвещения, здравоохранения и продовольствия.

«Совет защиты детей» прежде всего занимался сбором и распределением продуктов питания, детской одежды, обуви. Всем этим он снабжал во внеплановом порядке детские учреждения: летние трудовые школы-колонии для дошкольников и младших школьников, колонии для детей, находящихся вне школы и другие. «Совет» провёл также большую работу по эвакуации ребят в хлебородные районы страны, тем самым были спасены тысячи детей от голодной смерти.

Однако положение детей к началу 1921 г. резко ухудшилось. Война, голод и эпидемии лишают детей родителей. Количество сирот и беспризорных детей растёт с ужасающей быстротой. Число беспризорных детей, нуждающихся в срочной помощи, достигает в среднем 7,5 млн. человек. Детская беспризорность становится народным бедствием.

Совет защиты детей, несмотря на крайние усилия, не мог в создавшихся условиях руководить всей работой по спасению детей. Требовались экстренные меры по борьбе с детской беспризорностью. 27 января 1921 г. принимается постановление ВЦИК о создании Комиссии по улучшению жизни детей при ВЦИК, председателем которой был назначен Ф.Э. Дзержинский. Незадолго до этого постановления в беседе с А.В. Луначарским Ф.Э. Дзержинский скажет: «Я хотел бы стать сам во главе этой комиссии; я хочу реально включить в работу аппарат ВЧК».

Организация комиссии и назначение Ф. Э. Дзержинского её председателем было встречено общественностью с большим удовлетворением. В статье «Защита детей» А. В. Луначарский писал: «Я был бесконечно обрадован, когда узнал, что Ф. Э. Дзержинский с его неукротимой энергией и его золотым сердцем согласен взять на себя общее руководство этим органом» («Известия», 1921, 24 февраля).

Не дожидаясь, пока будет выработано и утверждено положение о комиссии, Ф. Э. Дзержинский в день её учреждения рассылает приказ всем органам ВЧК на местах, в котором предлагает каждой Чрезвычайной комиссии рассмотреть, что и как она может сделать для детей. И тут же сотрудникам ВЧК указывается, что их деятельность будет плодотворной только в том случае, если она будет проводиться не параллельно с работой органов, ведающих обеспечением и снабжением детей, а в ближайшем с ними контакте и согласии.

Перед местными органами ЧК ставились конкретные задачи:

– тщательно и объективно обследовать, а затем информировать местные исполкомы и ВЧК о фактическом положении детей на местах, о состоянии детских домов, приютов, детсадов, яслей, детских больниц, санаториев, о положении и количестве беспризорных детей, нуждающихся в опеке;

— наблюдать за выполнением декретов о детском питании и снабжении, изыскивать меры и способы их выполнения;

– постоянно и всемерно помогать местным наробразам, губздравотделам, продовольственным органам;

– строго следить за тем, чтобы здания детских домов никем не отбирались, а также подыскивать лучшие помещения, помогать срочно проводить ремонт детских домов; снабжать достаточным количеством топлива и предметами оборудования;

– взять под свою защиту беспризорных на вокзалах и в поездах, обеспечить их помещением и продовольствием;

– помочь отделам народного образования в организации распределителей и домов для этих ребят.

ЧК должна была сообщать Исполнительному Комитету обо всех случаях хищений, злоупотреблений или преступного отношения к детям. Нередко дела, требующие наказания, передавались в ревтрибунал или народный суд для гласного их разбирательства.

Оперативность Ф. Э. Дзержинского позволила повсеместно организовать работу по спасению детей от беспризорности планово и систематично в течение десяти лет своего существования.

По мере того как государство справлялось со стихией детской беспризорности, вставала проблема перевоспитания тех, кто не подчинялся нормам общественного бытия в создаваемых учреждениях для беспризорных детей, возрождения их детской жизни. Эти учреждения назывались по-разному: колонии для трудновоспитуемых, детские дома для подростков, школы-коммуны, трудовые коммуны, детские артели, детские городки, опытные станции и приёмники для беспризорных и т.п. Многим были присвоены имена выдающихся людей, другие носили поэтические названия «Надежда», «Возрождение», «Дубки», «Приютное», «Бодрая жизнь» и т.д. Опыт работы лучших из этих учреждений нашёл отражение в педагогической литературе тех лет. «Это был период учёта всего оставленного наследства и спешного ударного открытия необходимых учреждений», – писал А.Б. Залкинд и предлагал как можно скорее вовлечь таких детей в здоровую воспитательную атмосферу, «разделив их на два слоя»:

а) дети, способные немедленно водвориться в нормальную трудовую и педагогическую среду;

б) дети, которые должны пребывать вплоть до их исправления в социальных воспитательных колониях (по преимуществу открытых).

*   *   *

Исследования социальных психологов свидетельствуют, что поведение человека определяется не только внутренними побуждениями, потребностями, желаниями, но и ожиданиями других людей. Пониманию глубинной сущности человеческой взаимности, расположенности друг к другу способствует такое явление, как «встреча», если она становится событием для всех её участников. Уникальность «встречи» проявляется через отношение к другому, его представленности в нём. Чем значимее другая личность, тем сильнее действуют её ожидания. Искусство воспитания как раз и состоит в умелом воспроизведении желаемых ожиданий. Но здесь очень важно учитывать следующее: подросток очень нуждается во взрослом человеке, но не в каждом взрослом. «Встреча» приобретает особую ценность, если её участники становятся взаимно значимыми. В педагогическом общении «встреча» рождает взаимопонимание, взаимоподдержку, готовность к творческому взаимодействию. И тогда сам педагог воспринимается ребёнком (подростком) как носитель духовного начала и именно это пробуждает в нём особое чувство – доверие. Устанавливая и развивая духовную связь, значимый взрослый по-настоящему помогает ребёнку приобретать человеческие качества и способности, восстанавливать духовные силы и исцелять свои душевные раны. Связь на духовном уровне обеспечивает безопасность ребёнку и придаёт уверенность в преодолении разрывов между жизнью в прошлом и верой в лучшее настоящее.

Встреча – явление судьбоносное. Она способна изменить смысл человеческой жизни – вернуть человека к самому себе, к своим человеческим силам и возможностям. Практика жизни Семёна Калабалина тому подтверждение:

Из воспоминаний С.А. Калабалина:

– С Макаренко А.С. я встретился в несколько необычной обстановке – в тюрьме, где я отбывал наказание за ошибки моего горького детства. С того времени прошло много лет, но я хорошо помню все детали этой встречи.

А дело было так. Однажды вызвали меня к начальнику тюрьмы. Войдя в кабинет, я увидел, кроме начальника, незнакомого. Он сидел в кресле у стола, закинув ногу на ногу, в потёртой шинельке, на плечах башлык. У него крупная голова, высокий открытый лоб. Больше всего моё внимание привлёк большой нос и на нём пенсне, а за ним блеск живых, насмешливо-добрых, каких-то зовущих, умных глаз. Это был Антон Семёнович. Раньше, когда надзиратель вводил меня в этот кабинет, он всегда сильно толкал в спину, а я не обижался, считал, что это у него такая «толкательная» специальность. Хотя на этот раз он меня слабо толкнул, я, увидел в кабинете постороннего человека, протестующе оглянулся, и только из этого движения моего Макаренко заключил, что перед ним мальчик гордый, с самолюбием. Он подошёл ко мне и несколько наивно спросил:

– Правда, что тебя Семёном зовут?

– Правда.

– Так это чертовски здорово! Мы с тобой почти тёзки, меня Антоном Семёновичем зовут.

Это было сказано так хорошо, так по-человечески, подкупающе звучало! Антон Семёнович продолжал:

– Ты меня извини, голубчик, это из-за меня тебя сюда попросили. Слово "голубчик" я воспринял, как иностранное слово, потому что до сих пор слышал только всякую ругань. Ко мне обращались в тюрьме только с такими словами: "бандит", "ворюга", "негодяй" и т.д., а тут вдруг такие речи: "голубчик", "извини"...

– Извини, что я тебя побеспокоил.

– Ничего, - говорю.

Антон Семёнович продолжает:

– Видишь ли, я организую очень интересное дело и хочу, чтобы ты принял в нём участие. Ты согласился бы поехать со мной? Я вопросительно посмотрел на него, а потом на начальника тюрьмы, так как моё «согласие» зависело от последнего. Заметив моё недоумение, Макаренко сказал:

– Понимаю, с товарищем начальником я договорюсь сам. Теперь, извини меня, пожалуйста, но так нужно, чтобы ты, Семён, вышел из кабинета на минуточку... Можно, товарищ начальник?

Я вышел. Правда, стоя за дверью в коридоре, в компании с надзирателем, я иронически размышлял: "Выйди, пожалуйста", "Извини, Семён", - какая-то чёртовщина, для меня непонятная. Странный какой-то этот человек. Слова все такие, которых я почти не знал.

Должен прямо сказать, что мне сразу понравился этот человек. Понравился его нос: очень большой, такие у нас на Руси редко бывают. Понравилось и его пенсне в золотой оправе, и его спортивное изящество. И я решил: «Надо соглашаться с просьбой такого приятного человека».

Затем меня опять позвали в кабинет. Антон Семёнович уже стоял.

– Ну, Семён, у тебя есть вещи? Если есть, забирай их и пойдём.

Я ответил, что у меня всего два чемодана, причём оба при мне и оба пустые. И я показал на свою голову и живот.

– Очень удобно - сказал Антон Семёнович и обратился к начальнику:

– Так мы можем прямо от вас идти?

– Да, идите, - подтвердил начальник. - Ну, смотри мне, Калабалин, а то...

– Не надо, всё будет в порядке,– перебил начальника Макаренко.

– Прощайте!...  Идём, Семён, идём.

Двери тюрьмы широко открылись. Я в сопровождении Антона Семёновича вышел на самую радостную часть дороги своей жизни. Я на всю жизнь распрощался с тюрьмой, и это только благодаря Антону Семёновичу, с первой минуты сумевшему разглядеть во мне под блатной шелухой юношескую гордость, чувство собственного достоинства. Вы посмотрите, как он вёл себя! А ведь там, в тюрьме, на столе начальника лежало моё толстое "дело", и Макаренко мог поступить совершенно по-иному. Каждый раз, когда начальник тюрьмы вызывал меня к себе, он, имея перед глазами это "дело", всё же громко и грубо кричал: "Как фамилиё?" А тут ни звука о моём прошлом, ни намёка на какие-то обстоятельства быть "хорошим мальчиком", "исправиться" и т.д. Только через десяток лет, когда я уже был сотрудником Антона Семёновича, он мне рассказал:

– А выставил я тебя из кабинета начальника тюрьмы затем, чтобы ты не видел, как я давал на тебя расписку: эта процедура могла оскорбить твоё человеческое достоинство.

Макаренко сумел заметить во мне достоинства человеческие, которых я тогда и не подозревал в себе. Это было его первое тёплое человеческое прикосновение ко мне.

*   *   *

По дороге из тюрьмы до губнаробраза я всё норовил идти впереди Антона Семёновича. Это для того, чтобы он видел меня, знал, что я не собираюсь от него бежать. А он — всё рядом со мной, развлекал меня разговором о колонии, о том, как тяжело организовывать её, и ещё о чём-то, только не о тюрьме, не обо мне и моём прошлом.

Придя во двор губнаробраза, и, предоставив мне колонистского коня по кличке Малыш, Антон Семёнович поразил меня своим поручением.

— Ты грамотный, Семён?

— Да, грамотный.

— Вот хорошо.

Тут он вынул из кармана бумажку и, вручая её мне, сказал:

— Получи, пожалуйста, продукты — хлеб, жиры, сахар. Самому мне нет времени. Сегодня мне придётся побегать по канцеляриям. И, сознаюсь, не люблю я иметь дело с кладовщиками, вестовщиками: как правило, они меня безбожно обвешивают и обсчитывают. А у тебя всё это получится хорошо.

И не дав мне опомниться, хотя бы для приличия возразить, быстро ушёл. Ну и дела! Интересно, чем всё это кончится? Я почесал себе затылок, очевидно, как раз то место, где рождаются ответы на самые трудные вопросы жизни, и продолжал размышлять: как же так? Прямо из тюрьмы и такое доверие — получить хлеб, сахар. А может, это испытание какое? Подход? Я долго стоял с глазу на глаз со своими думами и пришёл к выводу, что Антон Семёнович — просто ненормальный человек. Иначе, как же доверить такое добро? И кому?

Когда я зашёл на склад, меня елейно-добренько спросили:

— Вы будете получать продукты? А вы кто такой?

— Потом узнаете,

Я предъявил документы.

Всё, что полагалось, я получил, уложил в шарабан — сооружение, покоившееся на рессорах от товарного вагона. Через некоторое время пришёл Антон Семёнович и, удостоверившись, что я поручение его исполнил, предложил запрячь коня и ехать.

При помощи вожжей, кнута, криков и причмокивания подобие лошади с 36-летним опытом лени тронулось с места. Отъехав не более двухсот метров от губнаробраза, Антон Семёнович предложил остановиться и обратился ко мне с такими словами:

— Я и забыл. Там вышло какое-то недоразумение с получением продуктов. Нам передали лишних две буханки хлеба. Отнеси, пожалуйста, а то эти кладовщики подымут вой на всю Россию. Я подожду тебя.

Мои уши и лицо зажглись огнём стыда. Отчего бы это? Раньше этого со мной не бывало. Соскочив с шарабана, вытащил из-под сена две буханки и направился на склад. А в голове мысли: что он за человек? Сам же сказал, что его обвешивали, а я думал, как лучше сделать, чтобы отомстить кладовщикам хоть парой буханок хлеба, но он говорил: «Отнеси, пожалуйста»...

– От спасибочки, молодой товарищ! — такими словами встретили меня кладовщики. — Мы так и знали, что это недоразумение, и всё выяснится. До свидания. Будем знакомы.

Я обжёг их ненавидящим взглядом и быстро вышел.

— Ты будешь грызть семечки с орешками? — предложил Антон Семёнович, когда я уселся в шарабан. — Я очень люблю.

Истории с хлебом как и не бывало. А мог бы Антон Семёнович рассудить и так: я тебе доверил, я рискнул своим благополучием, забрал тебя из тюрьмы, а ты соблазнился хлебом, опозорил меня. Эх ты...

Нет, он так не сделал. Не оттолкнул меня такой бестактностью, боясь, видимо, обидеть меня, боясь помешать самому мне переоценить поступок, который казался мне актом справедливого возмездия. Если бы он стал меня упрекать, вряд ли мы доехали бы с ним вместе в колонию.

*   *   *

Прошло уже месяца три, как я попал к Антону Семёновичу Макаренко. Я не буду описывать эти три месяца моей жизни, я не хочу и не могу повторять «Педагогическую поэму». И вот в мае 1921 года в колонию прислали нового колониста. Это был Крамарь, Крамаренко, тот самый, который когда-то втянул меня в шайку и сделал карманным вором. Мы холодно поздоровались. Воспоминания о воровском периоде моей жизни в это время не доставляли мне никакого удовольствия.

— Что тут у вас такое?— спросил Крамаренко. — Командиры какие-то, работать заставляют, давай, может, сообразим что-нибудь вдвоём?

— Нет, — сказал я, — завязал.

Крамаренко пожал плечами:

– Зря. Ты за бандитизм попал? Ну, бандитам, действительно, сейчас плохо. А карманникам жить ещё можно. Если работать умеючи, то попадаться не обязательно.

Я промолчал. После этого разговора мы с Крамарём долго не сталкивались. Встречались, конечно, в колонии нельзя было не встречаться, но друг на друга старались даже не смотреть.

Крамарь вёл себя в колонии безобразно. Он отказывался от какой бы то ни было работы. Держал себя барином, которого, судьба случайно закинула в холопский мир. Я скоро заметил, однако, что он приобрёл немалое влияние среди малышей. Секрет этого влияния разгадать мне было не трудно. Вдали от глаз воспитателей и от моих, конечно, тоже Крамарь вовлёк малышей в азартную картёжную игру. Денег у малышей не было, и играли они на продукты. У беззащитных парнишек блестели от голода глаза. Встретив Крамаря, я ему сказал:

-  Прекрати картёж!

-  Донеси, — с вызовом сказал Крамарь.

-  Донести не донесу, а будет плохо.

Теперь каждый день в столовой я следил за малышами. Я требовал, чтобы всё положенное им они съедали при мне. Малыши съедали. Отдавать Крамарю им стало нечего. Крамарь косился на меня, но столкновения избегал. Только потом я узнал, что игра, тем не менее, продолжалась. Теперь играли не на продукты. Ставка была другая. Проигравший становился рабом того, кто выигрывал. Выигрывал, конечно, Крамарь. Проигрывали, конечно, малыши.

Однажды днём, зайдя в спальню, я увидел такую картину: Крамарь, небрежно раскинувшись, лежал на кровати. Босые ноги он просунул сквозь спинку. Пацан десяти или одиннадцати лет почёсывал ему пятки. Вид у Крамаря был такой, будто он о несчастном пацане и забыл, а занят какими-то серьёзными размышлениями.

У меня даже в глазах потемнело.

— Уходи, — сказал я пацану.

Крамарь потерял свой барственный вид и сел, понимая, что разговор предстоит серьёзный.

— И ты тоже уходи,— сказал я Крамарю. — Совсем уходи. Из колонии. Чтобы духу твоего здесь не было!

— Донесёшь? — спросил Крамарь.

— Нет, не донесу. Но жизни тебе не дам. Последний раз советую: добром уходи из колонии.

Кажется, в тот же день, может быть, днём позже Крамарь исчез.

Я рассказываю про мою стычку с Крамарём потому, что, мне кажется, очень важно сказать про огромную силу педагогического воздействия Антона Семёновича. Он начал меня воспитывать с первого слова, сказанного ещё там, в кабинете начальника тюрьмы. Прошло только три месяца, как я был в колонии, и уже ни на секунду не возникло у меня сомнений, что малышей нужно защищать, что с Крамарём, старым моим товарищем по воровской шайке, нужно бороться.

И всё-таки были случаи, когда огромный педагогический талант Макаренко оказывался бессильным.

Было это в июле двадцать первого года в один из жарких воскресных дней.

Прибежали малыши, те самые, из-за которых я тогда столкнулся с Крамаренко. Глаза у них были расширены от испуга и сознания важности того, что они хотят сообщить.

— Крамарь заявился! Велел сказать, чтоб ты к нему на озеро шёл. Он тебя ждёт.

Я пошёл на озеро.

Крамарь сидел на пеньке, одетый хорошо, несколько даже щеголевато, в целых, до блеска начищенных сапогах. Вид у него был, как всегда, заносчивый. Он, наверное, долго готовился к этой встрече, предвкушал её, и подготовился так, что, казалось ему, все козыри у него в руках и проигрыша быть не может,

— Чего же не приветствуешь? — спросил он. — Попроси у меня прощения. Поцелуй сапожок! Может, прощу. А не поцелуешь сапожок — не прощу!

Он вытащил из кармана руку. В руке был браунинг. Дуло браунинга смотрело мне прямо в глаза. Не думая ни одной секунды, я сделал самое умное, что можно было сделать: стремительно ударил ногой по вытянутой его руке с револьвером. Удар был сильный. Браунинг упал на траву. Всё происходило так быстро, что я даже не заметил, каким образом в руке у Крамаря оказался нож.

Он занёс его над моей головой. Думать опять не было времени. Рукой я схватил нож за лезвие и сжал его так крепко, что Крамарь не мог им шевельнуть. Потом я отвёл руку с ножом в сторону и кинулся на Крамаря.

Помню, лупил я противника нещадно. Нож лежал где-то в траве, а Крамарь, обалдевший, растерявшийся, почти не сопротивлялся. Я швырнул его в озеро. У берега было мелко, но он лежал под водой, не в силах подняться. Тогда я вытащил его из воды, чтобы он не захлебнулся. Крамарь только всхлипывал и утирал кровь. Как боевая сила он перестал существовать. Я подобрал браунинг и сунул себе в карман. На мизинце левой руки, которой я схватил нож, было несколько капель крови. Я решил, что это пустяк, на который не следует обращать внимания. Потом оказалось, что сухожилие у меня повреждено и мизинец остался согнутым по сей день.

Теперь только я увидел, что почти за каждым кустом сидели пацаны. Колония знала о драке! Колония следила за её ходом. Колония готова была прийти на помощь. События развернулись так быстро, что этого не потребовалось, но, честно говоря, мне это всё же было приятно.

Любопытные пацаны видели, как, отстонав, отплакав, поплёлся Крамарь из колонии навсегда.

Два или три года спустя ему ночью в Полтавском сквере всадила нож в спину его собственная возлюбленная. Наверное, много он издевался над ней, если довёл женщину до такого.

Сейчас, когда у меня за плечами столько лет педагогической работы, я знаю, что, драться нехорошо, что дракой не решаются споры, и всё-таки я знаю теперь то, что не знал, а чувствовал тогда, когда дрался с Крамаренко: хоть и редко, но бывают всё-таки справедливые драки.

Если уж Макаренко не мог переделать Крамаря, значит, никто его не мог переделать. Но уже тогда у коллектива, который создал Макаренко, хватило сил победить Крамаря.

*   *   *

Его первые воспитанники были не только трудными, но и опасными подростками. Причина тому – жестокая борьба за существование на протяжении нескольких лет. «Концентрированное детское горе» - такое заключение об их состоянии сделает Антон Семёнович.

Список первых воспитанников колонии им. A.M. Горького

(выписка из документа)

№

Фамилия

имя

П

о

л

Год, число, месяц рождения

Время опреде-ления в колонию

Националь-ность

Причина определения в колонию

Есть ли родственники, попечители

Род  дефектив-ности

Одарён-ность

1.

Шено Кирилл

М.

9 июня 1907г.

4 февраля 1922 г.

Украинец

Перебывал в неск. приютах. Оказался неуживчивым. Драки и озорство

Нет никого

Нормальный

Удовлет-воритель-ный

3.

Чевелий Дмитрий

М.

7 сентября 1908 г.

16 апреля 1921 г.

Украинец

Драки и грубость в интернате.

Нет никого

Нормальный

4.

Галатенко Евграф

М.

...1907 г.

13 сент. 1921 г.

Украинец

Обрезывал телефонную проволоку (для нагайки).

Никого

Нормальный

6.

Таранец Фёдор

М.

13 августа 1904 г.

17 мая 1922 г.

Украинец

Переведён из Реформаториума (кража платьев с вешалки)

Отец

Морально дефект. Полное неуважение к другому.

11.

Супрун Григорий

М.

7 апреля 1904 г.

9 апреля 1921 г.

Украинец

Участие в шайке воров.

Никого

Очень большой воровской опыт, но вероятно, по натуре не дефективен

12.

Браткевич Антон

М.

... 1907 г.

14 мая 1921 г.

Украинец

Воровство из дому и неподчинение отцу.

Отец и мать в Полтаве

Морально дефективен.

14.

Крестовоздвиженский Виктор

М.

1 января 1908 г.

15 апреля 1922г.

Украинец

Кража вещей из квартиры соседей.

Отец и мать в Полтаве

Морально дефективен

19.

Калабалин Семён

М.

... 1903 г.

9 марта 1921 г.

Украинец

Уголовный бандитизм. Вооружённый грабёж.

Отец и мать

Нормальный

Хорошая

20.

Колос Иван

М.

9 января 1903 г.

18 декабря 1920 Г.

Украинец

Политический бандитизм.

Отец и мать

Нормальный

26.

Приходько Георгий

М.

1 апреля 1905 г.

9 июля 1922 г.

Украинец

Политический бандитизм.

Никого

Нормальный

42.

Шершнев Николай

М.

12фев. 1907 г.

14 марта 1921 г.

Великорос

Кража в доме.

Отец в Мелитоп.

Нормальный

50.

Лисаченко Наташа

Ж.

26 авг. 1905 г.

26 августа 1922 г.

Украинка

Кража кур.

Отец в Полтаве

Нормальный

В письмах к М. Горькому А.С. Макаренко поведает ему о своих находках в подходах к этим детям: «Я в течение восьми лет должен был видеть не только безобразное горе выброшенных в канаву детей, но и безобразные духовные изломы у этих детей. Ограничиться сочувствием и жалостью к ним я не имел права. Я понял давно, что для их спасения я обязан быть с ними непременно требовательным, суровым и твёрдым. Я должен быть по отношению к их горю таким же философом, как они сами по отношению к себе». И далее: « А те, кто даёт себе труд переживать только сладкую жалость и сахарное желание доставить этим детям приятное, те просто прикрывают своё ханжество этим обильным, и по этому дешёвым для них, детским горем».

«Всё человеческое в человеке должно быть воспитано» – это позиция, которой придерживался А.С. Макаренко. Он считал, что мало «исправить» человека, необходимо воспитать его так, чтобы он стал активным деятелем новой эпохи. А для этого требовалась организация воспитательного процесса, направленного на совершенствование личности ребёнка. Без такого подхода к детям невозможны истинный гуманизм, уважение к достоинству человека, его творческим возможностям и перспективам. Индивидуальную работу Антон Семёнович видел не в «возне» с ребёнком, а в поиске и использовании таких его особенностей, которые способствуют активному включению в жизнедеятельность коллектива. В статье «Цель воспитания» Макаренко пишет: «Каким бы целым не представлялся для нас человек в порядке широкого отвлечения, всё же люди являются очень разнообразным материалом для воспитания и выпускаемый нами «продукт» тоже очень разнообразен. Общие и индивидуальные качества личности в нашем проекте образуют очень запутанные узлы. Самым опасным моментом является страх перед этой сложностью и этим разнообразием…»

А.С. Макаренко предупреждал, что недопустимо стремление стричь всех под одну гребёнку, недопустима также другая крайность – пассивное следование за каждым индивидуумом, безнадёжная попытка справиться с миллионной массой воспитанников при помощи разрознённой возни с каждым человеком в отдельности. Поэтому наряду с общей программой воспитания личности в коллективе необходим «индивидуальный корректив». Основной путь методики индивидуального воздействия Макаренко видел в чётком определении целей воспитания.

А.С. Макаренко считал, что нет проблемы воспитания правонарушителей, а есть проблема воспитания вообще, и что дефективные отношения проявляются в трёх главных областях: в мотивации присвоения, в мотивации преобладания и в мотивации обособления – и устанавливал главные виды действий и мотивов, возникающих в каждой из названных областей. Естественными педагогическими выводами, к которым пришёл А.С. Макаренко на основе анализа дефективности отношений, были следующие: задача воспитателя - восстановить нормальные отношения между личностью и обществом.

Он определяет основы проектной деятельности в воспитании: «хорошее в человеке приходится проектировать и педагог это обязан делать», и рекомендует иметь развёрнутую «программу  человеческой личности», анализ и синтез её внешних и внутренних проявлений во взаимосвязях с действительностью, которая включала в себя развитие целостно-диалогической личности.

Практическая воспитательная
педагогика А.С. Макаренко

Старый опыт колонии малолетних преступников

для меня не годился, нового опыта не было…

А.С. Макаренко

Из великого множества педагогических воззрений, что выпали на долю XX века, опыт нашего соотечественника – Антона Семёновича Макаренко остаётся значимым и привлекательным для учительства. В отличие от других классиков педагогики именно он целиком посвятил себя исследованию воспитания, не умаляя при этом роли образования в целом и заслуг других педагогов, внесших значительный вклад в развитие образования.

Ещё в студенческие годы А.С. Макаренко пишет работу «Кризис современной педагогики», где при глубоком анализе опыта дореволюционной школы приходит к выводу: слабостью всех известных воспитательных систем было то, что объектом педагогического исследования является ребёнок, а не его жизнь. Ещё тогда он понял, что каждый педагог должен уметь организовать жизнь ребёнка, учитывая в своей работе многообразные влияния на процесс его становления.

«В двадцатом году – вспоминает Макаренко, – мне дали колонию для правонарушителей… Моё положение было очень тяжёлым…». Не случайно одна из первых глав «Педагогической поэмы» так и называется «Бесславное начало колонии». Ни нормального жилья, ни денег, ни мастерских, ни специалистов… Условия жизни открывали «простор для всяческого своеволия, для проявления одичавшей в своём одиночестве личности». Макаренко в «Поэме» пишет, что за всю жизнь не прочитал столько педагогической литературы, сколько зимой 1920 года. «У меня главным результатом этого чтения была крепкая и почему-то вдруг основательная уверенность, что в моих руках никакой науки нет и никакой теории нет, что теорию нужно извлечь из всей суммы реальных явлений, происходящих на моих глазах». И делает заключение: «Мне нужны не книжные формулы, которые всё равно не могут привязать к делу, а немедленный анализ и немедленное действие». Вот почему, он был так внимателен ко всем деталям жизни воспитательного учреждения, к реальным явлениям и фактам.

*          *          *

Вспоминает С.А. Калабалин:

В семи километрах от Полтавы, точно отпрянув от большой дороги, кишевшей бандитами, четыре обглоданных кирпичных домика затаились в лесу. Ни окон, ни дверей, ни печей...

Мы, первые воспитанники, тоже не обещали ничего утешительного. Сами о себе говорили: «Мы –  пропащие организмы».

Только один Антон Семёнович был глубоко убеждён, что мы не «организмы», а люди, которые могут всего добиться.

– Вы сами на себя наговариваете, - говорил он. - Зачем оскорбляете своё человеческое достоинство неверием в себя?

– Но из нас ничего порядочного не выйдет, – оправдывались мы.

– Выйдет. Обязательно выйдет. Только не рисоваться своим прошлым надо, а верить в это самое «выйдет». Сердито верить и бороться. Я твёрдо знаю: никуда весною вы не уйдёте. Я только зимы боюсь, а весну жду, как своего помощника, как друга.

И действительно, весною никто не ушёл. За зиму коллектив окреп, мы изобрели увлекательную отрядную систему. Почти все первые колонисты стали первыми командирами и ядром будущего большого колонистского коллектива.

Воспитатели во главе с Антоном Семёновичем делили с нами все невзгоды жизни, и за это мы их полюбили. Негласно мы оберегали их от шнырявших кругом бандитов: караулили их квартиры, дозорные следовали за ними, когда они ходили на хутора в надежде достать продукты.

В феврале 1921 года в колонии нас было тридцать два человека. Это был самый тяжёлый февраль за всю мою жизнь – холод и голод. Мимo колонии по большаку Харьков-Полтава шли люди из центральных губерний России, спасаясь от голода и тифа. Воспитатели выходили на шлях и делились с детьми своим скудным пайком, а матерям отдавали что-либо из одежды.  Мы видели это и по их примеру тоже часто выносили на шлях свою фунтовую «пайку» хлеба и пшённую кашу.

Тиф накрыл и нас. За неделю свалились почти все ребята и воспитатели. Не сражёнными остались только Антон Семёнович, воспитательница Елизавета Фёдоровна, повариха Ефросинья Фёдоровна, завхоз Калина Иванович и я.

Антон Сёменович и Калина Иванович пилили дрова, а я их колол и топил печи. В спальню к больным, кроме Антона Семёновича, Елизаветы Фёдоровны и меня, никто не имел права заходить.

Антон Семёнович ходил по хуторам, добывал молоко и сушёные фрукты для больных. Как это ему удавалось, трудно сказать. Граки ничего не хотели продавать «босякам», а  если и удавалось кого уговорить, так не за деньги, а в обмен на вещи. Антон Семёнович отдал своё пальто и потом несколько лет ходил в шинели.

Елизавета Фёдоровна, как могла, лечила ребят, а мы с Антоном Семёновичем оставались на всю ночь с ними. Кормили их, читали им книжки, рассказывали сказки. Бывало, Антон Семёнович своей шинелью прикрывал наиболее слабенького и сам ложился рядом, чтобы теплом своего тела отогреть его. Так иногда поступал и я.

Потом нам удалось определить наших  больных в полтавские тифозные бараки. Все ребята выздоровели и вернулись в колонию. Калина Иванович по этому поводу умилялся:

– Ты подумай – не сдались, выжили, паразиты! Какой-нибудь сытый буржуй подох бы, ей богу. А с нашими тифа не справилась. Та, куда ёй, подлой, –  подавилась на наших. Вот таким –  и я был в молодости...

– Паразитом, Калина Иванович? –  сострит какой-нибудь бывший тифозник.

– Ну-ну!.. Ты, шкет, вот я задам тебе «паразита». Экий невоспитанный! ...

И Калина Иванович начинал шевелить казацкими усами, делая вид, что рассердился.

Как-то солнечным апрельским днём мы сидели на лавочках и вспоминали лихие дни зимы. Антон Семёнович вдруг заговорил вслух, будто не замечал нас:

– Да, хорошо, что ребята переболели тифом. Вместе с ним ушла и другая страшная болезнь... Но, неужели обязательно надо пережить страдание, чтобы избавиться от таких пороков, как воровство, разбойная удаль, дикая грубость? А ведь факт, все переболевшие и лицом стали краше, и какими-то стали более светлыми, чистыми.

Мы все недоумённо глядели на него. Он улыбнулся.

– Вы удивлены? А я, дорогие мои мальчики, и сам ещё не совсем разобрался в том, что произошло. Только вижу – произошло, а что оно такое, – не знаю. И почему – не знаю, но произошло. Это не только я заметил. Вот и Семён как-то сказал мне: «Знаете, Антон Семёнович, после тифа наши ребята какие-то другие стали, добрые, нежные, что ли». Так ты сказал, Семён?

- Так, – смущённо подтвердил я.

Антон Семёнович продолжал:

– Первые недели после выздоровления вы были слабые, тихие, беспомощные. Теперь вы налились свежими соками жизни, силой и бодростью. Но всё это было у вас и до болезни, однако было каким-то грубым, циничным. Выходит, тиф впитал в себя всю эту грубость, циничность и сгинул вместе с ними. Что ж, хлопцы, так держать!.. Эх, и люблю же я весну! Умная эта выдумка – природа!

Мы сами чувствовали в себе обновление. И готовы были ещё раз переболеть любым тифом, лишь бы стать лучше и ближе к дорогому нам человеку и чтобы он радовался, глядя на нас.

*           *            *

Помню эпизод, происшедший в 1921 г. Год был тяжёлый, голодный. Нашей колонии приходилось испытывать большие трудности и лишения. Особенно было тяжело с продовольствием. И вот в это время одна воинская часть подарила колонистам сто пятьдесят копчёных кур. Вдруг выяснилось, что одна курица пропала из погреба. Подозрение в хищении могло пасть на доложившего о пропаже колониста Ивана Колоса, заведовавшего погребами и складами колонии.

Антон Семёнович верил в честность Колоса и, чтобы выяснить, кто совершил воровство, приказал дать сигнал общего сбора. В течение трёх минут шестьдесят четыре колониста встали в строй развёрнутой линией. Антон Семёнович вышел к нам из своего кабинета. Ошпарил всех нас своим возмущённым взглядом и заговорил:

— Я думал, что у меня есть коллектив, коллектив товарищей, уважающих себя. Нет. Вы ещё не люди, вы микробы, способные пожирать друг друга. До какой подлости и низости мы дошли с вами, что сами же у себя тащим! Да ещё что — подарок воинов, самих впроголодь живущих и в бой идущих. Ну, не черви ли после этого мы с вами? Так нет же, — я-то вором, ни микробом не хочу быть. Я — человек! И моё презрение к воровству поможет мне найти вора. Слышите? Стоять так! Я буду подходить к каждому из вас, а вы смотрите прямо в глаза!

Антон Семёнович направился к правому флангу, и мне пришлось первому посмотреть в глаза. Примерно в середине шеренги он вдруг закричал:

 — Выйди из строя! Мерзавец! Тебе больше всех есть хочется?! Ты более нас голоден?! — разносил Антон Семёнович выхваченного из строя нашего товарища по кличке Химочка.

- Я не ел её,— закричал Химочка,— я спрятал курицу!..

От этих слов Химочки мы оцепенели. В голове каждого из нас промелькнула мысль: как же Антон Семёнович узнал вора? Гипнотизер, — так заключили многие.

Тем временем Химочка принёс курицу, завернутую в лопухи.

— Так вот,— обратился Антон Семёнович к Химочке,— ешь! Раз ты её уже взял, прятал её где-то, как хорёк, мы её отдадим тебе на полное растерзание.

Химочка не спешил выполнять распоряжений, медлил, отнекивался.

Антон Семёнович подал команду:

— Колония! Стоять смирно до тех пор, пока Химочка съест курицу!

И сам стал рядом со мной с правого фланга.

Думается мне, что эта минута стоила самого большого напряжения не Химочке, не нам всем, а самому А. С. Макаренко. Он этой командой включил и нас в острый конфликт. Активно включил. На чью же сторону станут эти «серые человеки»?! Разум, общественный интерес взял верх над частным. Мы глазами требовали от Химочки исполнения приказа Антона Семёновича. Химочка начал кушать, а мы все почувствовали облегчение и стали ласково, улыбками подбадривать неудачного воришку...

Во время обеда кто-то из ребят подошёл к Химочке с насмешкой.

– Ты, неверно, наелся курятины, — отдай мне свой борщ!

Через минуту этот шутник уже был в кабинете, и Антон Семёнович журил его:

— Твой товарищ ради всех нас понёс тяжкое испытание. Немного найдётся среди нас готовых совершить такой подвиг, как съесть курицу перед строем своих товарищей как наказание. Химочка вырос в моих глазах, а ты ослеп. Подумай, чудак-человек!

— Я уже подумал, Антон Семёнович. Грубо это у меня получилось. Как вы думаете, простит мне Химочка?

— Не знаю, попробуй, и зарекись?..

Какой хороший сгусток чувства жизни!

Переписываясь с товарищами по колонии, я поддерживал связь и с Химочкой. В одном из писем, перед самым началом войны, в 1941 г., жена Химочки писала мне: «Всем хорош Ваня: и как муж, и как отец, и ответственный пост занимает, а вот, странное дело, курятины не ест...»

*          *          *

А.С. Макаренко – педагог гениальный, и Россия вправе им гордиться. К большому нашему сожалению, мы не привыкли ценить учительскую гениальность, списывая недостаток на российский менталитет. Величие заслуг Макаренко-педагога получило мировое признание неслучайно: международной педагогике он интересен в первую очередь как великолепный мастер-воспитатель. Он практически доказал: «не может быть воспитания, если не сделана центральная установка о ценности человека». Пришло, наконец, понимание, что человек не есть средство, не есть винтик, который должен быть подготовлен к функционированию в обществе и в государстве, а есть самоценность.

Отстаивая идеи гуманизма в воспитании, А.С. Макаренко утверждал, что «воспитание в том и заключается, что более взрослое поколение передаёт свой опыт, свою страсть, свои убеждения младшему поколению». Эта взаимосвязанная деятельность взрослых и детей обеспечивала эффективность его педагогики по сути своей — реабилитационной.

Вопрос о педагогическом наследии А.С. Макаренко — не только проблема некоего «макаренковедения». Это актуальный вопрос становления педагогики как науки и улучшение всего воспитания как значимого государственного дела.

Педагогическое наследие А.С. Макаренко — наше достижение и достояние. Оно уникально уже тем, что выстрадано в человеческих муках и предвосхищено значительными педагогическими подвигами.

Однако у нынешнего общества нет своей национальной идеи, на которую можно было бы опереться, выстраивая воспитание. В советское время существовала единая идеология, и школа придерживалась её. С воспитанием было всё понятно и ясно: ориентируйся на Программу партии и основные решения съездов КПСС. В постсоветское время воспитание стало ассоциироваться с чем-то нудным, принудительным и, самое главное, лицемерным. Затем приверженцы так называемого «свободного воспитания» увидели в нём элементы насилия, и у многих педагогов вследствие этого возникло стойкое негативное отношение к понятию «воспитание». Невдомёк этим приверженцам «свободы в воспитании», что истинно свободные в этом смысле дети — это безнадзорные и беспризорные бомжи. Чтобы исправить эту чудовищную ошибку и серьёзнейшее заблуждение, педагогике пришлось заняться поиском иной парадигмы воспитания, приемлемого образца воспитывающей деятельности. Дело это оказалось достаточно сложным.

Обратимся к А.С. Макаренко:

«Я чрезвычайно уважаю педагогическую теорию, не могу жить без неё… Я люблю именно педагогическую теорию, а не педагогическую болтовню, а иногда всякую болтовню называют педагогической теорией».

«В нашей прекрасной действительности есть всё, чтобы создать новую науку — педагогику…»

Нет, мы так и не поняли великого нашего соотечественника, не захотели услышать его. Со слов студентов, приходящих в Педагогический музей А.С. Макаренко, постоянно слышу, что педагогика как учебная дисциплина — самая неинтересная и скучная. И это — в педагогическом вузе! Парадокс, да и только! Тому подтверждение и письмо Павла Елисеева, студента Московского государственного педагогического университета в «Учительскую газету»: «Мы воспитываем многостороннюю и гармоничную личность…» — почти на каждой лекции по педагогике я слышу этот штамп. Да какую там многостороннюю… Они (учителя) друг друга-то не замечают, не то что ребёнка. В школе, да и в жизни, они отыгрывают на людях свой комплекс неполноценности. Но вправе ли я обвинять их, каждый день поругиваемых начальством и с зарплатой 2000 р.? «Сорок сорокарублёвых педагогов могут привести к полному разложению не только коллектив беспризорных, но и какой угодно коллектив», - писал А.С. Макаренко. Боже мой, мысли заведующего полууголовной колонией через восемьдесят лет актуальны для меня. МЕНЯ, балбесного студента второго курса, который жизнь свою со школой и в страшном сне не связывает!..»

Как можно воспитать «гармоничную личность», когда сами педагоги не воспитаны? Не воспитали их в вузе, и всё тут. В вузе не воспитывают, а читают курсы, положенные по госстандарту. Причём абсолютно неважно, как. ЗАНУДНО. Все студенты прекрасно понимают, что ИМ ЭТО НЕ НУЖНО, кроме как для курсовой, зачёта, экзамена…» Вот такой образчик «подготовки кадров» дал в газете будущий «непедагог».

В одном из писем в июле 1928 года А.С. Макаренко писал: «…Мой мир — люди, моей волей созданная для них разумная жизнь… мир организованного созидания человека… Минутами мне хочется разобраться в себе и назвать то новое, что во мне происходит. Но мне жаль нарушить очарование сегодняшнего дня. Всё прекрасно, прекрасно жить сегодня и прекрасна была вся моя жизнь, потому что она привела меня к сегодняшнему дню».

Что делает нам понятными или непонятными в стремлении к радости совместных с детьми открытий? А.С. Макаренко на сей счёт писал: «Воспитанник воспринимает вашу душу и ваши мысли не потому, что знает, что у вас в душе происходит, а потому, что видит вас и слушает вас».

Трудно найти иную жизнь, другой личный пример, который оказывает на растущего человека столь большое влияние, как пример и личность педагога. Тому подтверждение воспоминания ученика А.С. Макаренко – С.А. Калабалина.

Следующий важнейший педагогический аспект, имевший значение на период становления колонии им. М. Горького, можно определить как «свободная инициатива».

Из писем А.С. Макаренко к учительнице А. П. Сугак, которая активно пыталась возвратить педагога в Крюков: «Всё будет зависеть от того, насколько руководители просвещения окажутся не идиотами и не побоятся передать одну школу в руки свободной инициативы. Но когда у нас в России уважалась свободная инициатива? А пока не будет простора инициативы, никогда не будет новой школы. Это истина».

Коллеги не забыли прекрасного учителя, им было жаль, что он тратит свои силы на малолетних преступников. «Но вся беда в том, что вопрос не решается одним желанием. Я теперь человек крепкий, такой крепкий, каким Вы меня никак не представляете. Таким меня сделала колония. Вы как раз, сударыня, патетически восклицаете: «Что вам дала колония?» Столько дала, Антонина Павловна, что Вам и не приснится никогда. Я сделался другим человеком, я приобрёл прямую линию, железную волю, настойчивость, смелость и, наконец, уверенность в себе… Трёхлетний колонийский опыт – это вся моя будущая работа. Что бы я ни сделал потом, начало всё-таки нужно будет искать в колонии. И даже не только в том смысле, что я здесь чему-то научился и что-то пережил, но ещё и потому, что здесь я сам над собой произвёл огромный важный опыт», – пишет Антон Семёнович.

Там, под Полтавой, в колонии для правонарушителей, используя возможности «свободной инициативы», А.С. Макаренко удалось осуществить свой социально-педагогический проект. Он создаёт новое детское сообщество, разрабатывает принципиально новую теорию реабилитации и воспитания этих детей. Через активное изменение условий жизни и саму жизнедеятельность, не ломая характеров ребят, он смог привить им дух общности, дух гуманизма. Он жил с ними одной жизнью и, уча их, учился сам. В повседневной своей практике стремился не только понять их, но и приподнять, высветлить в них человеческое, доброе, порядочное.

В письме к Сугак Антон Семёнович признаётся, что сами они в колонии «до того рассобачились», что затеяли суд с самим Госконтролем и надеются его выиграть. «Всё это так весело, что Вы себе и представить не можете». Вот что ещё открыл он: воспитателем в таком коллективе быть очень легко и жить в нём, несмотря на катастрофическое недосыпание и внешние препятствия, очень весело».

*          *          *

Вспоминает С.А. Калабалин:

Когда меня спрашивают о А.С. Макаренко, когда некоторые утверждают, что система Макаренко была пригодной только для исправления беспризорных-колонистов и только для ТОГО времени, а не для НАС и НАШИХ школ, одним словом – это история прошлого, я отвечаю так: нет, эта система – наука о воспитании, делании ЧЕЛОВЕКА…

Вдохновенно увлечённый, А.С. Макаренко беззаветно любил своё педагогическое дело и отдавал ему всего себя.

Выше среднего роста, строен, собран, всегда с приподнятой головой, немного прищуренные глаза светятся добротой, походка быстрая, чеканная и лёгкая – вот портрет моего учителя.

Всю жизнь ношу его в сердце.

Антон Семёнович Макаренко воспитывал нас своим примером, своей высокой внутренней культурой, своим отношением к труду и к людям, своей правдивостью. Он был великим мастером-педагогом, но его мастерство приносило такой блестящий эффект потому, что он любил свою работу.

Делу воспитания он отдал всю жизнь, работая в сутки около 20 часов, всегда и во всём являясь для нас великим примером. Он имел право говорить и воспитателям и родителям: «Ваше собственное поведение – самая решающая вещь».

Интересная деталь. Я как-то спросил: «Почему вы почти никогда с нами не кушаете?» Он ответил: «Видишь ли, Семён, еда не красит человека, а скорее безобразит. Во время еды человек может выдать некоторые свои личные недостатки - жадность, неопрятность и прочее. Вот и я боюсь, как бы вы не заметили во мне чего-нибудь такого».

По поводу наших замечаний, что Антон Семёнович мало ест, он шутил: «Люди, много потребляющие пищи, глупеют».

Ей-ей, и в этом есть доля правды.

Антон Семёнович был очень требователен. «Не может быть воспитания, если нет требования» - говорил он.

Были ли мы когда-нибудь недовольны его требовательностью? Нет. Наоборот, установленная им требовательная дисциплина была нам очень по душе. Мы знали: кому Антон Семёнович больше доверяет, с того он больше и требует. И мы знали, что Антон Семёнович очень верит в наши силы.

Однажды я пришёл к Антону Семёновичу в кабинет, чтобы узнать, нет ли каких-нибудь заданий на завтра: я в колонии был ещё и конюхом. Но Антон Семёнович встретил меня мрачно. Впервые я видел его таким расстроенным, почерневшим, поникшим.

– Что с вами? Не заболели ли вы, Антон Семёнович?

– О! Мечтаю об этом. Пусть хоть тифозные черти унесут меня от вас. Вы же не люди, вы звери. А может быть, ещё хуже зверей. Волк волка, лев льва не ест, а вы поедаете друг друга...

Я обиделся. Разве я кого-нибудь съел? За что же меня укоряют?

А он ещё пуще набросился на меня:

– Ты не съел? А разве ты не видишь, что в колонии идёт картёжная игра, игра, которая всех раздевает? Что ты сделал, чтобы спасти товарищей? Тебе дела до них нет. Ты не в карты играешь, а в любовь, в чистоту. А дрянь ты, пожалуй, самая худшая. Вон! Видеть тебя не могу...

Я выскочил из кабинета, но не оскорбился. Понимал, что Макаренко страдает. Ведь он ночей не досыпал, корчился в муках за нас. Всё думал, на какой тройке к нам подъехать, к тому или иному колонисту, чтобы сделать из него человека.

«Нет, Антон Семёнович, я прекращу твои страдания. Больше в карты у нас играть не будут!» – поклялся я сам себе и бросился в спальню. А там на кровати сидел, как удав, Бурун и раздавал карты мальчикам.

– Гриша, – говорю я, – перестань играть.

– А что? Антон идёт?

– Нет, Антон не идёт, но он очень страдает.

– А что ему страдать? Я ведь не с ним играю...

– Потому и страдает, что не его обыгрываешь, а хлопцев.

Неужели не понял ещё? Смотри хлопцы какие худые, а ты обожрался. Если ты мне друг, то никогда больше не будешь играть в карты.

Бурун усмехнулся. Смотри, мол, перевоспитывать меня взялся.

Я рассвирепел, выхватил у мальчишек карты и разорвал их.

Дело прошлое, но крепко тогда мы схлестнулись с Буруном: у обоих скулы трещали. Потом Гриша понял, что был не прав, стал мягче.

– Прости тем, у кого выиграл, – потребовал я.

– Прощаю, - сказал он.

– Раздай сахар, что у тебя под подушкой.

Бурун достал наволочку, в которой было не меньше пуда сахара, и стал раздавать. Проснулись и те, кто не играл с ним. Он и им дал по жмене. Понаелись мы в тот вечер сахару вволю.

И стало у нас в колонии тихо, празднично, а на душе у каждого - чисто, спокойно... Так бывает в семейном доме по субботам, когда люди вымоются, а мать пирогов напечёт...

Так Антон Семёнович поступал и в других случаях: необыкновенно осторожно, тактично и непосредственно, то с неподражаемым юмором, развенчивающим «героя», то выражая протест и беспощадное осуждение, то гневно взрываясь и взывая к жизни, если пока ещё не на сознание подростка, то на первый раз хотя бы страх.

И в каждом случае он действовал по-разному, по-новому, не повторяясь, убедительно, совершенно искренне и не колеблясь.

Теперь мне припоминается, что в бригаду по борьбе с самогоноварением привлекались как раз такие ребята, которые любили выпить, и не раз в этом уличались.

В особый ночной отряд по борьбе с грабителями на дорогах привлекались воспитанники, которые в колонию были определены за участие в грабежах. Такие поручения изумляли нас. И только спустя много лет мы поняли, что это было большое доверие к нам умного и чуткого человека, что этим доверием Антон Семёнович пробуждал у нас к действию спавшие до этого лучшие человеческие качества.

Забывая свои преступления, мы даже как бы и внешне преображались, становились в позицию не просто критического отношения к преступлениям, совершаемым другими, – мы и протестовали, и активно боролись с ними. А во главе этой борьбы был наш старший друг и учитель.

Он вместе с нами заседал по ночам, подчас рисковал своей жизнью. Нам было бы стыдно предстать перед столом нашего учителя, в роли нарушителя даже за самый малый проступок после того, как мы с ним, быть может, рядом лежали в кювете у дороги, подстерегая бандитов.

Какой простой и мудрый стиль воспитания! Какая  тонкая, ажурная педагогическая роспись! И в то же время, какая прочная, стойкая, действующая без промаха, наверняка!

Как часто мы доставляли ему страдания своими выходками. Бывало, скажешь ему:

– И чего вы, Антон Семёнович, тоже расстраиваетесь? Не стоит этот паршивый Васька, чтобы из-за него так мучиться.

– Нет, – отвечал он. – Без душевных мучений, пожалуй, ни одна мать и ни один отец не вырастят хорошего сына или дочь. Так и у нас. Меня не столько волнует твоё сегодняшнее благополучие, сколько то, каким ты завтра будешь. Каким ты должен быть, я знаю. Но прежде чем этого добьёмся, будут у нас и терзания души, и сам ты не раз покорчишься от педагогических атак.

Не для любования нам ты нужен, голубчик, а для большой жизни, которая потребует от тебя полной отдачи духовных и физических сил. И к этой отдаче ты должен быть готов.

*          *          *

В каждом своём воспитаннике А.С. Макаренко видел широкий «диапазон возможностей». «Никаких особых правонарушений нет – скажет он о детях, лишившихся нормального детства. Понять педагогическую логику реабилитации таких детей и принять правильное решение по выработки стратегии и тактики работы с ними в современных условиях – вот чему нужно сегодня учиться у А.С. Макаренко. Он считал, что нет проблемы воспитания правонарушителей, а есть проблема воспитания вообще, и что дефективные отношения проявляются в трёх главных областях: в мотивации присвоения, в мотивации преобладания и в мотивации обособления – и устанавливал главные виды действий и мотивов, возникающих в каждой из названных областей. Естественными педагогическими выводами, к которым пришёл  А.С. Макаренко на основе анализа дефективности отношений, были следующие: задача воспитателя - восстановить нормальные отношения между личностью и обществом.

Он определяет основы проектной деятельности в воспитании: «хорошее в человеке приходится проектировать и педагог это обязан делать», и рекомендует иметь развёрнутую «программу человеческой личности», анализ и синтез её внешних и внутренних проявлений во взаимосвязях с действительностью, которая включала в себя развитие целостно-диалогической личности.

«Видели ли вы когда-нибудь ребёнка-преступника? По-видимому, видели, да и не одного. Жизнь больших городов, жестокая борьба за существование, убожество рабочих окраин и наряду с этой бедностью шуршащая жизнь городских улиц со своими искушениями – всё это изуродовало не одну детскую душу.

Но пробовали ли вы всмотреться в душу этих молодых преступников, подойти к ним поближе, просто, по-человечески; думали ли вы о том, как можно в современной, ещё довольно трудной жизни, без больших средств и помощи со стороны, привлечь их к труду, к полезной работе, не навязывая её им, а доказывая, что она вытекает из самой неизбежности живой творческой жизни в обществе?

И если не пробовали – то послушайте, что сделал коллектив педагогов, заинтересованный своим делом, в условиях нашей, бедной ресурсами, но богатой возможностями и большим энтузиазмом, реальной действительности».

(Из статьи «Через труд и самоорганизацию – к новой жизни», 1925)

*          *          *

Вспоминает С.А. Калабалин:

Бесконечно многообразны методы воспитательного воздействия Антона Семёновича. Но главное заключается в том, что он воспитывал всех и каждого из нас в коллективе, через коллектив, в труде, самим собой – личным примером, словом и делом.

Зная очень близко Антона Семёновича Макаренко, с 1920 по 1939 годы, я не помню за ним ни единого промаха ни в общественной, ни в личной жизни. Ясно, что он был для нас постоянно действующим, самым живым и убеждающим примером. Нам хотелось хоть чем-нибудь быть похожими на него: голосом, почерком, походкой, отношением к труду, шуткой. Каждый из нас имел право на сыновьи чувства к нему, ждал отцовской заботы, требовательной любви от него и изумительно умно ими одаривался.

Мне кажется, что А.С. Макаренко менее всего дрожал над тем, чтобы создать ежедневные благополучные условия и удобства для нас, подростков. Более всего Антон Семёнович трудился над нашим благополучием в будущем, над благополучием тех людей, среди которых нам придётся жить. Какие умные и подвижные, удовлетворяющие юношеский задор, формы общественной и организаторской деятельности придумывал Антон Семёнович!

Каждый колонист входил в отряд и участвовал в работе по хозяйству: на огороде, на заготовке дров, на скотном дворе, в мастерской и т.д. Должность командира была у нас сменной, но не строго выборной. Все мы получали навыки организаторской деятельности, все учились оправдывать доверие своих товарищей, Антона Семёновича и всего педагогического коллектива. Именно поэтому все чувствовали себя хозяевами колонии, все болели душой за её судьбу, старались лучше работать. И когда к нам приходили новички, на них оказывали своё влияние не только Макаренко и воспитатели, но и сами колонисты. В такой обстановке ребята быстро избавлялись от дурных привычек и скоро находили нужный тон и стиль поведения.

Очень внимательно следил Антон Семёнович за нашей учёбой, за чтением. С каким жаром рассказывал он нам о блестящих перспективах, которые открываются перед высококультурным человеком!

Мы, первые воспитанники, вступили в колонию малограмотными и чудовищно невежественными подростками от 12 до 20 лет. Несмотря на это, Антон Семёнович ухитрился за два года подготовить нас к поступлению на рабфак. Это, несомненно, нужно отнести за счёт удивительного мастерства его и двух воспитательниц: Лидии Николаевны и Елизаветы Фёдоровны.

Кроме четырёх-пяти часов работы в школе, такого же количества времени в мастерской или в поле, Антон Семёнович с группой воспитанников, которых готовил к поступлению на рабфак, занимался ещё по четыре часа в день дополнительно. Всё это, не считая большой работы по самообслуживанию в колонии. И вот так, усталые, не всегда сытые, мы сидели вечерами на кроватях и при свете каганцев готовились к поступлению на рабфак. Знаете ли вы, что такое каганец? В разбитом черепке горело вонючее масло — вот и каганец. Не очень хорошее освещение, но Антон Семёнович умел так излагать предмет, так увлекал нас, выходя далеко за рамки учебника, что учёба не была для нас обузой, — это были чуть ли не спортивные, весьма увлекательные замятия. Все мы были взрослые люди, и Антон Семёнович иногда не стеснялся говорить в таком тоне:

– Красивый ты, Семён, и стройный, но дурак невероятный.

И так он произносил эти слова, что я ни обижался, и серьёзно спрашивал:

– А что нужно делать, чтобы не быть дураком?

– Нужно учиться.

– Так я же учусь.

– Нет, нужно не просто «учиться», а учиться буквально каждую минуту на каждом метре нашей необъятной земли. Нужно уметь читать. Вот прочитай мне какую-то книгу и расскажи то, что прочитал.

Я рассказывал, но оказывалось, что я действительно не умею читать.

Антон Семёнович не просто учил нас, а учил читать, видеть, понимать – учил учиться. Зажёг он в нас жажду к знаниям – спасибо ему за это великое!

Осилив поистине невероятную академическую нагрузку, мы подготовились к поступлению на рабфак. Мы понимали, что не одни мы испытываем тяжесть этой нагрузки, терпим лишения в смысле полного отсутствия свободного времени, но и Антон Семёнович был страшно перегружен и, благодаря счастливому стечению обстоятельств, стали участниками его педагогического подвига, совершаемого изо дня в день без какой-либо рисовки или позы.

И неудивительно, что почти все воспитанники колонии имени М. Горького впоследствии получили высшее и среднее образование.

Однажды мы организовали в колонии театр. Настоящий театр, со сценой – просторной и высокой, со сложной системой кулис и суфлёрской будкой. Пьесы мы ставили серьёзные, большие в четыре-пять актов, и работали над спектаклями долго и терпеливо.

Уже после третьего спектакля слава о нашем театре разнеслась далеко за пределами Гончаровки. К нам приезжали крестьяне из соседних сёл, приходили рабочие железнодорожники, а скоро стали наезжать и городские жители.

Антон Семёнович обычно был за суфлера, а иногда играл одну из главных ролей.

Много времени мы отдавали военным занятиям и физкультуре. Учились ходить в строю, владеть винтовкой, увлекались лёгкой атлетикой, плаванием.

Особенно любили мы военные игры. Антон Семёнович и здесь всегда был с нами. Играли с нами и другие воспитатели, технический персонал и даже сельские ребята – наши соседи.

Надо было обнаружить знамя противника и овладеть им. Действовать приходилось в радиусе до 20 километров. Мы разделялись на две партии. Антон Семёнович обычно возглавлял одну из них. Он не только не тяготился игрой, а, напротив, очень увлекался ею: наравне со всеми бегал, прятался, маскировался. Такие игры воспитывали в подростках качества будущих воинов: смётку, выносливость, готовность жертвовать собой во имя чести коллектива.

Он пребывал в постоянной рабочей готовности, был честным, смелым, всегда новым, неожиданным. Нравственная красота его приятно сочеталась с мужественной внешностью, собранностью и чистоплотностью. Он верил в человека и заботился о нём, нетерпимо относился к порокам. Всего себя он отдавал человеку, гражданину нашей страны.

Антон Семёнович «по специальности был настоящим человеком». Эта боевая, творческая человечность и есть «соль» его педагогики.

*   *   *

«Счастливое детство – не значит беззаботное» – считал А.С. Макаренко, поэтому «основанием русской школы должен сделаться не труд-работа, а труд-забота. Школа как хозяйство – вот откуда «крепкая дисциплина, не связанная с гнётом», вот отчего «весёлый тон», истинное самоуправление, а не игра в него, привычка к труду и развитость экономического мышления. Школа-хозяйство призвана культивировать труд как главную ценность и смысл жизни. «Два года без всякого просвета мы по кирпичику, по травинке строили нашу колонию, каждый день мы продвигались вперёд» – с этого начиналась «забота» всех и каждого, необходимость проявлений организаторских качеств и способностей у детей и подростков.

*          *          *

Будни колонии им. М. Горького, 1922

Вспоминает С.А. Калабалин:

Весной 1922 г. я возглавлял сводный отряд «ВН» — вывозка навоза.

— Ну и вонючий же этот граковский труд!  – заметил я подошедшему к нам Антону Семёновичу Макаренко. — Стоишь по колено в этой гадости, а от вони аж ноздри лопаются. Только и радости, что ноги, как в печке, — тепло.

— Да, труд действительно не сладкий. Тяжкий труд. Наломаешь спину, наглотаешься запахов и грязи помесишь, пока наконец насладишься ароматом хлеба, — отозвался Антон Семёнович.

— Как вспомнишь эту каторгу, так и пряника с мёдом не захочешь,— откликнулся Ваня Колос, вогнав вилы в сочную кучу навоза.

— Так, может, хлопцы, бросим это грязное дело, может, других ребят назначим?— предложил Антон Семёнович.

— А другие хлопцы, что, не люди? — сказал Вася Галатенко и продолжал: А что будем есть, где хлеба возьмём, если не будем копаться в этом навозе.

Так вот и я думаю. Василь, — сказал Антон Семёнович,— придётся попачкаться, а уж когда вырастим пшеницу да уберём, да свезём в скирды, да смолотим, да смелем, да напечём пирогов, да сядем за столы — вот тогда и наедимся, и отдохнём, и не забудем, и не проклянём сегодняшний день, а торжественно поклонимся ему. И полюбите вы результат своего труда, а вас полюбят все жители колонии. Так-то, хлопчики, а пока — сколько уже возов? Норму выполните, а может и перевыполните?

И пошёл Антон Семёнович на зов с другого рабочего места.

В первые годы становления колонии мы, воспитанники, а вместе с нами и наши наставники очень много трудились. Заготовка дров в лесу, ремонт зданий, работа в мастерских, и особенно большая работа на огородах и полях. Мы понимали, что работа нужна для нашей жизни, для лучшей жизни нашей страны. Мы гордились результатами нашего труда, мы уже сознавали, что наш труд имел государственное значение. В колонии, кроме воспитателей-учителей, завхоза, повара, кастелянши, одной прачки и специалиста-огородника, никого больше не было. Всё делали сами колонисты. Со временем,  когда сельское хозяйство располагало уже 65 десятинами пахотной земли, обзавелись солидным поголовьем скота. Когда сельское хозяйство стало основным источником нашего материального благополучия и очагом профессионального обучения, в колонию был приглашён талантливый воспитатель и высокой культуры агроном-новатор Н. Э. Фере.

Столярной мастерской, в которой работало много воспитанников, руководил квалифицированный инструктор-белодеревщик. При обучении мы делали для своих нужд несложную мебель: табуретки, скамейки, столы.

В мастерской, в поле и на других объектах мы делали нужные вещи, мы не ждали, что нам их дадут. Мы не нахлебничали. Мы сознавали, что чем скорее сделаем то, в чём испытывали нужду, тем удобнее будет наша жизнь, уютнее, сытнее. И самая неприятная работа воспринималась прежде всего как необходимая, обязательная.

Результаты своего труда мы берегли, любовались и гордились ими.

Говоря о прошедших годах, невольно вспоминаешь о своих друзьях-колонистах. Некоторые из них успели полюбить кто специальность хлебороба, кто животновода, кто столярное дело, кто театральное.

Как-то после тяжёлого трудового дня мы сидели усталые под только что смётанным стогом. С нами был и Антон Семёнович. Я почти дословно помню, как он в тот вечер сказал:

— Труд — это самое высокое назначение человека. Вызывая мускульное утомление, он активизирует работу мозга. Не добровольной любви он требует, а обязательного долга. Этого долга требуют от вас старшее поколение, так и поколение ваших детей. Труд, он как воинский долг. Не по любви идут под ружьё, а по долгу гражданскому. Одни несут этот воинский долг с патриотической преданностью, но мечтают по окончании службы вернуться к любимому гражданскому делу. Другие за годы службы в армии, начинают любить воинское дело и посвящают ему жизнь. Скажу вам, хлопцы, что я не мечтал в детстве стать учителем, я глядел влюблёнными глазами на малярное ремесло отца и собирался стать маляром. А стал учителем. В свою профессию я влюбился только на пятом году работы и, как мне кажется, скорее всего, влюбился в дело воспитания, и это уже на всю жизнь... Да, дело, которое ты признал своим, которое ты полюбил, становится смыслом твоей жизни, источником радости.

Как выглядел рабочий день в колонии имени М. Горького?

Учёба — 4 - 5 часов; работа в поле, мастерских и прочих объектах — 4 часа, а в горячую пору полевых работ и по 6—8 часов спортивно-подвижные игры — 2 часа; свободное время (мы называли это время «ленивцев»)— 1,5 — 2 часа.

И в это время сидели группки мечтателей-сказочников, читали книги, играли в шахматы, любители театра готовили очередной спектакль.

И ещё одна прелесть рабочего напряжения, это уже чисто общественного плана, — частые ночные дозоры по борьбе с бандитизмом. К этой тревожной работе привлекались только общественно-трудовые активисты.

Группа готовившихся к поступлению на рабфак ежедневно, кроме трёх дней, когда шли спектакли, дополнительно занимались по 3—5 часов по специальной программе. И этими занятиями по всем предметам руководил сам Антон Семёнович.

Это напряжение не истощало нас, не убивало интереса к труду и учёбе, а, наоборот, отрабатывало постоянную рабочую готовность, закаляло упорство в доведение начатого дела до победного конца.

Бывало, сидишь до часу ночи и при тусклом свете «каганца» работаешь над заданием по дополнительной программе для поступления на рабфак. Заходит Антон Семёнович и спрашивает:

— Что не спишь, Семён, работаешь?

— Да, вечером «Сатина» зубрил — репетиция, а в свободное время с пацанами возился. А задание сделать надо. Да я и спать не хочу. Сейчас кончу.

— Не помешаю, если немного посижу с тобой? Глаза устали от писанины, лампа закоптила... А может, пойдём немного побродим, подышим сосною?

Кто же откажется от этих прогулок с человеком, умеющим так увлекательно и мудро ответить на все волнующие вопросы.

Позже, когда колония достаточно материально окрепла, разбогатела, педагогический совет и совет командиров нашли возможным и полезным выдавать воспитанникам карманные деньги для личных расходов. Именно — расходов, а не нужд. Главная цель – научить колонистов «управлять деньгами». Я не помню случая, чтобы эти деньги были поводом к каким-либо недоразумениям.

Деньги выдавались дифференцированно. Воспитанник, имевший звание  «заслуженного колониста», получал 5 рублей, за звание «колонист» — 3 рубля, а просто воспитанник — 2 рубля.

Выдачи приурочивались к календарным праздникам или в связи с представляемым отпуском. Всем было известно, что при нарушении установленных правил отряд, в котором случится происшествие, будет лишён права на получение карманных денег.

В детской трудовой коммуне имени Дзержинского эта денежная проблема разрешалась уже в другом плане. Коммуна была на самоокупаемости. Из начисляемой коммунару зарплаты удерживался определённый процент на содержание его и ещё не работающего на производстве товарища; 10% поступало в фонд совета командиров. Этот фонд расходовался на коммунарские летние походы и экскурсии, на единовременную помощь нуждающимся бывшим коммунарам и прочее. Остальная часть зарплаты коммунара переводилась на его личный счёт. Коммунар, с разрешения совета командиров, имел право брать со своего счёта небольшие суммы на карманные расходы. К моменту выхода из коммуны у коммунара накапливалось 2—5 тысяч рублей. (Часто коммунару хватало его сбережений на всё время учёбы в институте).

А какие кипели страсти на совете командиров в колонии имени М. Горького, когда обсуждался вопрос, что приобрести на доходы от мастерских и сельского хозяйства: девочкам — шерстяные платья, а мальчикам — брюки или киноаппарат. По инициативе мальчиков постановили: приобрести киноаппарат, а девочкам — платья. «А брюки?» — Вот потрудимся месяц по-ударному, перевыполним план, тогда и купим мальчикам брюки, а может, хватит ещё и на ленты девочкам.

*   *   *

Пожалуй, ни один человек на земле не станет утверждать, что в детстве у него не было учителя. Во все времена тот, кто в общении с ребёнком учит его понимать мир и в этом видит высокий смысл своей жизни,— того мы называем Учителем. И к нему неизменно относимся с почтением и уважением. История знает немало имён замечательных учителей, к педагогическому таланту которых, воплощённому во всей их подвижнической жизни, люди обращались, тянулись, как к животворному источнику.

Перед нами блестящий педагог-практик. Чётко продуманная организация детской жизни по законам воспитательной педагогики позволила Макаренко добиться позитивного результата в выращивании достойного гражданина своего Отечества. По его же словам «в живых движениях людей, в традициях и реакциях реального коллектива, в новых формах дружбы и дисциплины» рождался его педагогический опыт. В макаренковских коллективах взрослых и детей объединяло, прежде всего, учёба, производственно-трудовые взаимоотношения, общая трудовая забота о лучшем завтрашнем трудовом дне, определённый стиль («дух») колоний: мажорный тон, сочетание уважения с требовательностью, чувства собственного достоинства, ощущения своей страны с её устремлениями, ценностями и идеалами. Сам же Макаренко очень скромно оценивал свои свершения, он называл себя рядовым практическим работником.

*         *          *

Вспоминает С.А. Калабалин:

Однажды утром в кабинет к Антону Семёновичу прибежали девочки и наперебой затараторили, что они больше во двор ни за что не выйдут.

 — Будем всё время сидеть в спальне и в столовую ходить не будем.

 — Это почему же? — спросил Антон Семёнович.

 — А потому, что Вася Гуд ругается, как сапожник. (А он и в самом деле был сапожник).

— Неужели ещё ругается, девочки?

— Какой же нам интерес наговаривать?

Присутствуя при этой сцене, я чувствовал себя неловко. Сколько раз я слыхал ругань Гуда, а вот остановить ни разу не пытался.

— Хорошо, девочки, идите.

И, обращаясь ко мне, Антон Семёнович сказал:

— Василия надо просто перепугать, и перестанет ругаться. Позови его...

Вася Гуд робко переступил порог кабинета. Кстати, интересная деталь: если кого вызывали «к Антону», — значит по делу вообще, а если «в кабинет»,— значит, отдуваться. Вызывая Гуда, я сказал: «В кабинет». — За что?» — спросил Гуд.—«Там узнаешь»...

Взъерошенного Гуда Антон Семёнович встретил зловещим шипящим голосом:

— Значит, ты ещё не перестал издеваться над славным русским языком? Ты дошёл до такого бесстыдства, что даже в присутствии девочек ругаешься? А что же дальше?! Меня, меня скоро будешь облаивать?! Нет! Нет! Не бывать этому! Как стоишь?! Пойдём со мной в лес, я тебе покажу, как ругаться! Ты надолго запомнишь, козявка ты этакая! Идём!

— Куда, Антон Семёнович? — пропищал Гуд.

— В лес! В лес!

И пошли они в лес. Антон Семёнович впереди, Вася за ним. Отойдя примерно на полкилометра от колонии, Антон Семёнович остановился на небольшой полянке:

— Вот здесь ругайся! Ругайся, как тебе вздумается!

— Антон Семёнович, я больше не буду, накажите как-нибудь иначе.

— Я тебя не наказываю, я условия тебе создаю. Ругайся! Вот тебе мои часы. Сейчас двенадцать. До шести хватит тебе, чтобы наругаться вдоволь?.. Ругайся!

Антон Семёнович ушёл.

Ругался или не ругался Вася, сказать трудно. Может, Вася рискнул бы уйти совсем, но мешали часы, как бы на привязи держали его.

Ровно в шесть часов Вася явился в кабинет:

— Уже. Вот ваши часы.

— На сколько лет наругался? — спросил Антон Семёнович.

— На пятьдесят! — выпалил Гуд.

Удивительное дело: Гуд перестал ругаться, да и не только он...

*   *   *

В кабинете, Антона Семёновича всегда было многолюдно. Колонисты шли сюда посоветоваться не только по вопросам жизни в коллективе, но и по сугубо личным делам. И с каждым Антон Семёнович находил время поговорить. Иногда серьёзно, задушевно, а иногда ему было достаточно  сказать какую-нибудь шутку, чтобы мгновенно убедить в чём-либо собеседника. Со мной, например, было так.

В 1922 г. я по-настоящему влюбился в одну девушку, звали её Ольга. Со своей трепетной тайной я пошёл к Антону Семёновичу, как к отцу. Выслушал он меня, потом встал из-за стола, взял меня за плечи и сказал тихо, с чувством:

– Спасибо тебе, Семён. Какую неизмеримую радость ты принёс мне. Спасибо!

— За что же, Антон Семёнович?

— Во-первых, за твоё доверие ко мне. Эта твоя любовь только тебе принадлежит. Всякие бывают люди: доверишь иному свою тайну, а он в хохот, или пошёл звонить всем и вся. Я так не сделаю. Я сберегу твою тайну, как свою личную. (Тут уж я благодарно облучил его своими глазами), А он продолжал: во-вторых, ты помог мне убедиться, что никакие вы не особенные, вы такие же, как все люди. Любви все возрасты и все люди покорны, а в числе их и мои хлопцы. Значит, ты человек по всем статьям. А теперь о самом твоём чувстве: не расплескай его, не расточи его во лжи и блуде. Люби красиво, честно, бережливо,— пo-рыцарски... Ну, ради такого дела, и я не хочу сейчас работать, пойдём ко мне поужинаем...

Не отпугнул меня Антон Семёнович, не загнал в подполье моё чувство. Не опошлил нотациями, упрёками, не оскорбил равнодушием или притворным участием.

И вот уже в 1924 г, когда я приехал в колонию на каникулы, мальчик Антон Соловьёв сказал мне, что Ольга изменила мне и вышла замуж. Я побежал за три километра в деревню, где жила Ольга. Оказалось, что это правда.

В колонию вернулся поздно вечером и зашёл к Антону Семёновичу. Вид у меня был самый разнесчастный.

— Что с тобой, Семён, ты болен?

— Не знаю, наверное, болен.

— Ты иди в спальню, а я пришлю к тебе Елизавету Фёдоровну.

— Не надо. Не поможет мне Елизавета Фёдоровна. Ольга мне изменила. Замуж выходит. В воскресенье свадьба... Не верят нам, колонистам.

— Ты что? Неужели, правда?

– Правда, всё пропало. Я думал — на всю жизнь, а тут...

Я заплакал.

— Не понимаю, ты прости меня, Семён, я ведь месяца три тому назад был у Ольги, говорил с нею. Она тебя любит. Тут что-то не так.

— Что там не так, когда свадьба. А я, Антон Семёнович... только не сердитесь и не подумайте, что я это так... Я повешусь!...

— Тю! Ты что сдурел, Семён?

– Не сдурел, но жить мне больше незачем.

– Ну и вешайся, чёрт с тобой! Тряпка! Только об одном прошу тебя: вешайся где-нибудь подальше от колонии, чтобы не очень воняло твоим влюблённым трупом.

Антон Семёнович что-то перевернул на столе. Сказал же он это так, что мне и вешаться сразу расхотелось. А он подсел ко мне на диван и поплыл в моё сердце и разгорячённый мозг теплом и дружбой. Потом он предложил во двор, посидеть под звёздным небом и помечтать о лучшем будущем, о лучших верных людях...

*   *   *

Обращаясь к нам, учителям, Антон Семёнович Макаренко говорил, что мы не имеем морального права делать бракованных людей. Чтобы не допустить брака, только одними уговорами, сомнительными выговорами по школе, которые никакого впечатления не производят, ничего не добьёшься. Нужны эффективные педагогические меры, особенно, когда дело касается наказания. Антон Семёнович наказывал строго, но наказывал и шуткой. Это была всегда неожиданная выдумка.

Вспоминается такая история. У нас ребята страдали склонностью к частым дракам. Драки принимали угрожающие размеры. Антон Семёнович покончил с ними быстро, остроумно и красиво.

Как-то наш воспитанник, 19-летний Вася Галатенко пахал в поле с воспитанником Приходько. Галатенко водил лошадей за поводья, Приходько ходил за плугом. Кони были так же голодны, как  и пахари, и хватали из-под ног траву на рабочем ходу. Вася дёргал, дёргал за повод, надоело ему это упражнение, и он обратился к коню с таким предупреждением: «Рыжий, не хватай! Если ты ещё раз хватишь, так я тебя так хвачу, что со всех четырёх конских ног и упадёшь!» До коня его слова не дошли, и он продолжал хватать. И Вася его так толкнул, что конь встал на  передние колени.  В защиту Рыжего вышел из борозды Приходько и огрел Васю по его широкой спине палкой, которой чистил плуг от налипшей земли. Вася развернулся... Словом, началось то самое. Откуда ни возьмись — Калина Иванович, завхоз. Он поглядел на эту гимнастику и изрёк: «Ей-богу, дерутся, паразиты!  Как же вам не стыдно заниматься таким безобразием в присутствие скотины? Идите сейчас же к Антону Семёновичу!»

И они пошли. Встали у порога.

— В чём дело? Вы, кажется, должны пахать?

— Мы пахали, а Калина Иванович послал к вам.

— Зачем?

— Сказал, что мы дрались.

— Но вы же не дрались?

— Ну, да, Антон Семёнович, не дрались.

— Семён, позови мне Калину Ивановича. Я его поставлю на место. Это безобразие — срывать людей с работы, наговаривать на них!

— Не надо звать Калину Ивановича,– сказал Приходько.

— Почему?

— Да было дело...

— Какое?

— Понадавали мы друг другу...

— Значит, было... Эх, вы! Кто Вы такие? Кто?

— Колонисты.

— Нет, не колонисты.

— Ну, он — Васька, я — Ванька...

–   Нет. Кто на самом деле?

Тут мы уже ничего не понимали.

— Раз мы пахали, так мы  — пахари,— догадался Приходько.

— Вы живёте под одной крышей, сидите за одним столом и один кусок хлеба едите. Кто же вы?

— Братья, – подсказал кто-то из колонистов.

— Антон Семёнович, мы – братья.

— А как братья должны жить?

— Уважать друг друга, любить. Ну мы…

— Что вы?

— Мы любим друг друга.

— Вот это хорошо, По-настоящему любите?

— Да, конечно, Васька, правда?

— Честное слово, я тебя, Ванька, люблю.

— Тогда целуйтесь и уходите.

— Антон Семёнович! Накажите как-нибудь иначе...

— Как? Братский поцелуй — это наказание? Если я вечером поцелую любимую маму — это разве наказание? Любимую девушку поцеловать — наказание?

—  Да нет... Конечно, не наказание.

— Целуйтесь, иначе я вас начну целовать.

Галатенко первым развернулся и влепил в правое ухо Приходько поцелуй. А у него было чем целовать: губы такие мясистые, похожие на вывернутые детские галоши, Приходько ответил хладным поцелуем. А мы хохочем.

— Теперь, братья, идите.

После этого как только кто-нибудь хватал другого за грудки, третий ехидно говорил: «Наверное, целоваться захотели!». И их, как ветром, разбрасывало.

Месяца через полтора Калина Иванович зашёл к Антону Семёновичу и сказал:

– Ты бы пожалел их, паразитов. Ходят они какие-то скучные. То, бывало, понабивают друг другу морды, поразвлекаются…

Антон Семёнович собрал нас и... разрешил нам драться.

— В колонии неудобно, учреждение всё-таки,— сказал он.— Я облюбовал местечко... Дикое место, в северо-западном направлении, верстах в пятнадцать от колонии. Как кому захочется драться, скажете воспитателю. Вам разрешат и идите, пожалуйста, деритесь.

Но никто ни разу этим разрешением не воспользовался.

Спокойно стало.

*   *   *

Как-то в погожее октябрьское утро 1922г. меня вызвал к себе Антон Семёнович и предложил:

— Собирайся, Семён, поедешь в банк.

— Есть! — отсалютовал я и поспешил из кабинета.

Переодеваясь во всё возможно лучшее, натягивая чьи-то сапоги, я как бы расшифровывал всю многосложность лаконического задания Антона Семёновича. Он никогда не баловал нас многословной детализацией задания, не задавливал нашей способности мыслить и принимать решения, как удачнее выполнить поручение. Мои сборы были предельно краткими, и уже через десять минут осёдланная Мери стояла у крыльца.

— Я готов, Антон Семёнович,— доложил я, войдя в кабинет.

Антон Семёнович заполнял чек. Я стоял у стола и ждал. Вдруг мой взгляд выхватил из-под руки Антона Семёновича выведенное им каллиграфическим почерком: «двадцать пять тысяч рублей». Глаза мои расширились, мне сделалось как-то чудно и жарко. Эта цифра как бы прошуршала своим бумажным языком: «Какой ты замечательный, Семён!» И я позволил себе то, что называлось у нас разгильдяйством. Я нарушил позу приличия. Я облокотился локтями на стол, будучи зачарованным волшебной цифрой — двадцать пять тысяч! Раньше я ездил за деньгами в город, но более десяти тысяч ещё не привозил.

Не отрываясь от заполнения чека, как будто вдруг вспомнив что-то, Антон Семёнович обратился ко мне:

— Будь добр, Семён, пойди, пожалуйста, в спальню и принеси мне подушку.

— Есть. А чью подушку принести Вам?..

— Да всё равно. Но лучше свою,— ответил Антон Семёнович.

Уже в дверях мною овладело какое-то чувство тревоги. И очень тихо я спросил:

— А зачем вам подушка, Антон Семёнович?

Он спокойно ответил:

— Да, собственно, не мне нужна она, а тебе. Я положу её вот здесь, на столе, с краю. И когда ты в следующий раз облокотишься, то чтобы не очень муляло твоим локоточкам.

Я сгорел...

Наконец, чек у меня. Я прямо с порога кабинета взлетел в седло, и встревоженная Мери с места понеслась галопом. А в такт подскокам в седле меня колотила мысль: подушка, подушка... После этого случая не помню, чтобы когда-нибудь я наваливался на стол.

*   *   *

После утомительной репетиции пьесы А. Толстого «Бунт машин», где я играл Адама, никак не лезли в голову заданные по школе уроки. А школы-то у нас в детской трудовой колонии им. М. Горького было две: одна для всех общая и другая — для подготовки на рабфак. В этой, другой, занимались десять колонистов, программа была составлена самим Макаренко, и по всем предметам занятия проводил только он.

Все хлопцы уже спали на деревянных топчанах с туго набитыми соломой матрацами. Я сидел на услончике за одним из дощатых столов, которых в спальне было несколько, так как она одновременно была и столовой. На столе мигала плошка — не столько светила, сколько коптила и воняла. Дьявольски хотелось спать. Чтобы отогнать косматого соблазнителя, я вышел во двор. Тишина. Над миром висел бархатный полог неба, густо утыканный звёздами.

Окно в кабинете Антона Семёновича светилось ярким квадратом, и на земле тоже лежало мягкое окно света. Это горела восьмилинейная керосиновая лампа — гордость колонии и завхоза Калины Ивановича, который относился к этой лампе, как к чему-то живому, интеллигентному. Калина Иванович никому не позволял не только стёкла почистить, но и керосином её заправить. Он говорил: «Вам, паразиты, ничего не стоит раскокать такую красавицу», хотя повода к таким грустным предположениям просто не было. А лампа действительно была чудесная — хорошо освещала кабинет и придавала ему уют и даже тепло. Я решил зайти к Антону Семёновичу: может, согласится в шахматы поиграть. Постучал.

— Заходи, заходи, Адам!

Я остолбенел, как он узнал, что это я?

— Добрый вечер, Антон Семёнович!

— Здорово, Семён, чего не спишь?

— Так я спал бы... так уроки надо выучить. А оно не учится, ничего не лезет в голову, и очи так слипаются. А как Вы узнали, что это я стучу?

— По голосу.

— Так я же молчал!

— Молчал, а кто сопел, как буйвал?

Я и дышать перестал, как бы прислушиваясь, не соплю ли я действительно.

— Ладно, Семён, шучу. Я просто догадался, что это ты. Говоришь, никак не лезет в голову, так ты решил соблазнить меня в шахматы. Так?

— Правильно, Антон Семёнович, так и подумал.

— Согласен, голубе, проветриться надо. Но в шахматы играть не будем, да и поздно уже. И скажу по правде, что-то и мне не лезет в голову, как ты говоришь. Или устал, или от недоедания, шут его знает, но не лезет. Пойдем, побродим по двору вместе.

— Вот здорово! — воскликнул я радостно.— Идёмте, Антон Семёнович!

Антон Семёнович погасил восьмилинейку, и мы пошли по двору колонии, нежась в густой и тёплой темени ночи. Антон Семёнович  как-то мечтательно заговорил:

— Пройдёт десяток-другой лет, ты будешь выдающимся инженером, отцом большого семейства, а я — старичком.

На моё какое-то протестующее движение он махнул рукой и продолжал:

— Не мешай, Семён, помечтать. Да, ты будешь инженером... Ладно, может, не очень выдающимся, но честным гражданином и отцом. И приеду к тебе, а вот куда? Ну, допустим, на Дальний Восток или в созданный тобою оазис Средней Азии. Нет, лучше в Крым — люблю Крым и кем-то здорово придуманную там природу. Нет, сначала ты приедешь ко мне, так сказать, навестишь старичка.

— Да я с Вами никогда не расстанусь! Ну, поучусь там и вернусь в колонию.

 — Это невозможно, Семён. Учиться надо, многому учиться — всей России надо учиться: город завертит, закружит тебя спортом, общественными делами, только гляди, чтобы не упал.

— Не... Не упаду. Точно не упаду.

— И не торопись жениться, парень ты видный...

— Та что вы всё про женитьбу! Я никогда не женюсь. Совсем не женюсь.

— Ну, это ты брось. Женишься. Семён, и жениться надо, только по-серьёзному — не год-два, а на всю жизнь. Да в женихах надо походить годика два-три. Ну, не дуйся, не буду об этом, ты прав — рано ещё об этом. А вот относительно твоего будущего инженерства и прочего, что-то мне кажется, что оно и будет и не будет.

— Я не понял Вас, Антон Семёнович.

— И рабфак будет, и институт будет. Извиняюсь, и женат будешь, а вот инженером, кажется, не будешь.

А кем же я буду? Может, помните, как тогда, как везли меня в колонию из тюрьмы? Я точно помню — вы тогда, здорово расхохотались и сказали: «Чёрт знает, как мне сейчас торжественно хорошо от сознания, что рядом со мной сидит будущий заведующий колониями». Я стал головою вертеть во все стороны, чтобы увидеть этого будущего заведующего колониями, но, кроме Вас, меня и коня, живой души не было. Вы ещё сказали: «Не верти головою, никого не увидишь, ты будешь заведовать колониями». Тут уж я со смеху чуть с воза не упал. Так кем же я буду, Антон Семёнович?

— Заведующим колониями, дорогой мой друг.

— Oго! Теперь уже без смеха?

— Да. И тогда было без смеха.

— Так я же иду на рабфак сельскохозяйственного института. Вот Лапоть — у него путёвка в педагогический институт, ему и быть заведующим колониями.

— Я прошу тебя, Семён, разговор этот между нами и, пожалуйста, не считай меня каким-то хиромантом-предсказателем, судьёй, но скажу и про Кольку — не будет он педагогом, а вот Николай Вершнев врачом будет. Боюсь только, что будет здорово выпивать.

— Та, вы что, Антон Семёнович, он же капли в рот не берёт! Другие, ну, знаете, бывало, а он прямо брезгует, и на хлопцев, знаете, как напирает, что его больше остерегаются, чем Вас.

— Спасибо за откровенность.

Мне показалось, что Антон Семёнович улыбнулся. Я поспешил успокоить его, что, мол, это когда-то было, а теперь всё в порядке. Через некоторое время Антон Семёнович заговорил снова:

— Я тоже думал, что всю жизнь буду учителем в школе с указочкой, с тетрадочками под мышкой. Каждый день, тысячи дней входить в класс: «Здравствуйте дети!» А кончил урок: «До свидания, дети!» Ну, может, в перемены или по воскресеньям буду организовывать ребятишек рабочего класса — оборванных, босых, полуголых... Но такие дела начальством осуждались, а учителя считались неблагонадёжными.

— Антон Семёнович, а разве вы теперь — не учитель?

— Учитель, Семён, но организатор, хозяйственник и воспитатель больше, чем учитель. И особенно «учитель» в том оскорбительном положении, как было до семнадцатого года, до Октября. Теперь я чувствую, понимаю, что в период становления нового общества я должен быть новым учителем, понимаешь, воспитателем и учителем.

Он умолк, задумался. Я, конечно, тогда больше не понимал, чем понимал.

— Ну, Семён, спасибо за приятное общество. Наверное, мама заждалась.

— Спасибо Вам. Спокойной ночи, Антон Семёнович. Теперь, кажется, полезут в голову уроки.

— Подожди, Семён. Зайдём ко мне и поможешь мне поужинать.

— Так я же не голодный. Спасибо, не пойду.

— Ну, я прошу, зайдём. Я уверен, что мама придумала какую-нибудь кашу. А насчёт того, что ты не голодный, то прошу не брехать. Все мы пока голодные. Только какой-нибудь скупердяга в наше время может отказаться от дружеского приглашения на ложку каши.

— Тю! Та какой же я скупердяга?

— Ладно, ладно, пошли.

— А у нас гость, мама! — сказал Антон Семёнович, поцеловав Татьяну Михайловну.— Чем будем потчевать Семёна?

— Кашей. Твоя, Тося, любимая, пшённая, только без масла, — ласково, мягко ответила Татьяна Михайловна.

— Чудесно, мамочка. И хорошо, что без масла. Пшённая с маслом такая скучная...

— А гречка тоже без масла лучше? — спросил я, подстраиваясь под весёлый тон Антона Семёновича.

— Да, голубе, теперь идёт без масла и гречка. Ладно, садись, Семён.

Татьяна Михайловна поставила перед нами две черепяные миски с горячей рассыпчатой кашей. В нарушение всех правил этикета, я быстро и жадно расправился со своей долей каши, собрав с миски до единой крупинки. Татьяна Михайловна подала два стакана чая, заваренного шиповником и, на розеточках, крохотные дольки воскоподобного сахара.

— Мама, ты же знаешь, что я на ночь не пью сладкого чая. Дай, пожалуйста, сольцы.

Мне показалось, что Татьяна Михайловна недоумённо шевельнула плечами. А я от удивления даже забыл ложку облизать.

На столе появилась деревянная солонка с довольно крупными кусочками соли, кажется, называется — лизунец. Антон Семёнович положил себе, в стакан кусочек соли и воскликнул:

— Вот это да! Бери, Семён, больше бери. Это настоящее мужское пойло.

Я взял, да, сдуру, большой кусок. Еле растворил в стакане.

— Вот это я понимаю — чаище! А сладкий — прихоти дамские. —приговаривал Антон Семёнович и, как мне показалось, с неподдельным наслаждением смаковал солёный чай. С первым же глотком у меня где-то что-то ёкнуло в смысле догадки. С каждым глотком солёного чая, от которого вкось и вкривь сводило рот, в памяти во всех подробностях воскресал недавний случай. Я пил и боялся, чтобы не брызнуть смехом и чаем. Торопился, а Антон Семёнович, как будто ничего особенного не происходит, неторопливо продолжал чаёвничать.

Я раньше покончил со своим «чаем». Сидел, скованный обручами, сдерживающими бурлящий во мне смех. Только язык по своей инициативе высовывался на мгновение, чтобы смахнуть с губ выступивший солёный налёт.

— Всё. Спасибо, мама, за королевский ужин. А тебе, Семён, за компанию. А теперь — по хатам.

Антон Семёнович поднялся, вскочил и я.

— Спасибо, Татьяна Михайловна, спасибо, Антон Семёнович, за кашу, за чаёк, за сегодняшний вечер. Спасибо! Никогда не забуду, как мне было хорошо!

— На здоровье, друже, — ответил Антон Семёнович.— Спокойной ночи! Я еле успел перенести через порог распирающий меня смех, а во дворе повалился, катался и хохотал.

В спальне я стал тормошить колониста Пряничникова.

— Пряничек! Пряничек! Проснись! Да проснись же!

— А? Что? Ты, Семён? Куда? Зачем?

— Та никуда. Это я, я. Ну, ты уже проснулся?

— А что, надо куда идти?

— Не, лежи. Слушай. Я прошу у тебя прощения. Извини, пожалуйста. Извинишь, миленький?

— Та за что извинять?

Пряничников смотрел на меня выпученно и, конечно, ничего не понимал.

— Ты помнишь, как в столовой, за завтраком, может, дней десять тому назад, ты спросил у меня: сладкий ли у меня чай, а я сказал, что нет, не сладкий, а вроде бы солёный. А у меня был сладкий. А ты сказал, что у тебя тоже солёный... И выпил. Это я бросил тебе в кружку соли. Я!

— Ну и что?

— Что, что! Понимаешь, прощения прошу. А хочешь, когда будет сахар, то я всегда буду отдавать тебе свою порцию?

— Та иди ты к чертям! Я уже и забыл. А ты вспомнил и разбудил, чёрт! Иди спать и мне не мешай.

— Хорошо, мой милый Пряничек, я-то лягу спать, а вот моя разбуженная совесть теперь уже никогда не уснёт!

— Кто же её разбудил, не Антон ли?

— Неважно, Пряничек, кто разбудил. Важно, что она проклятая, долго дремала и вот, наконец, проснулась. Проснулась навсегда! Можно, Витя, я с тобой лягу?

— Та ложись. Только говори со своей совестью шёпотом, не мешай мне спать.

Сорок лет тружусь воспитателем. Руководил детскими домами для «трудных» и колониями для правонарушителей. Иногда рассказываю ребятам об этом случае со мной. Выслушают и отреагируют многозначительно:

– М-да-а…

*         *           *

\

Как молоды мы были..

Семён Калабалин, 1923

Судьба наследия Антона Семёновича и счастлива и трагична. Ещё при жизни вокруг него кипели страсти: были у Макаренко сторонники, последователи, были и противники, и злейшие враги. Как важно нам сегодня глубоко осмыслить всё то, что оставлено нам в наследие, понять значимость Макаренковской воспитательной педагогики, её принципы и закономерности, найти пути действенного использования. Он и сегодня – наш современник.

А.С. Макаренко: «Я меньше всего хочу сказать, что вот мне одному известны секреты работы, больше их никто не знает и поэтому никто не имеет права рассуждать о моей работе. Я только один из многих людей, находящих новые пути воспитания, и я, как и все остальные, собственно говоря, стою ещё в начале дороги. О нашей работе обязательно нужно высказывать суждения, иначе мы обязательно заблудимся. Но это высказывание ни в коем случае не должно принимать характер навязывания методов и средств, которые только «кажутся» хорошими, кажутся потому, что наскоро и совершенно по-дилетантски безответственно выведены из некоторых хороших понятий, а ещё чаще даже не понятий, а слов и терминов. Например, сколько совсем пустых слов наговорено вокруг так называемой общественно полезной работы детей. Только потому, что в словах «общественно полезная работа» содержатся признаки положительного содержания, только поэтому с детскими коллективами производят манипуляции, которые ведут путём к развалу коллектива и к полной неудачи воспитания.

Нисколько не претендуя на звание великого изобретателя, я хочу только одного, чтобы о ценности метода судили по его результату, а о ценности системы судили по общему результативному итогу.

Сейчас же получается такая картина: плох там я или хорош, но я работаю с беспризорными более 10-ти лет. А всё это время я ни одного дня не болел и никогда не был в отпуске. Мой рабочий день не меньше 15 часов. Это – больше 50 тысяч рабочих часов непосредственно в детском коллективе. Я уже не считаю моей работы дореволюционной, которая тоже дала мне некоторый опыт, так как мне посчастливилось всё время работать в рабочей школе. Работа моя была всё время более или менее успешной. За это время, представьте себе, сколько я передумал, перепробовал, сколько видел чужих опытов, сколько приобрёл навыков почти механических. За это время и научился очень многому, и сейчас я отдаю это до конца искренне и воодушевлённо воспитанию».

А.С. Макаренко – реформатор педагогики

Случилось то, чего я даже не мог предполагать раньше:

со мной как будто не спорили, но…

по частям растащили весь мой план…

А.С. Макаренко

Как педагог-исследователь А.С. Макаренко был убеждён в том, что педагогика может и должна «обгонять общество в его человеческом творчестве».

Он сумел доказать это опытом собственной жизни. Незадолго до смерти (9 марта 1939 г.), обращаясь к студентам Харьковского пединститута, Антон Семёнович говорил: «Я чувствую себя педагогом, не только прежде всего, а везде и всюду педагогом. Моя литературная деятельность только форма педагогической работы». Как педагог он получил мировое признание. К трудам Макаренко стали обращаться представители различных областей научного знания о человеке и обществе. Его социально-педагогические открытия сегодня интересуют не только педагогов, но и социологов, политиков, психологов, экономистов, медиков, военных, религиозных деятелей. Реабилитационно-воспитательная практика и созданный им уникальный педагогический опыт находят применение в работе не только исправительных учреждений для несовершеннолетних, но и в широком социокультурном пространстве, в котором возможно саморазвитие и самореализация человека.

По силе дарования, по глубине научной логики, широте души Макаренко представляется нам выдающейся личностью. «Суровая сдержанность и душевная отзывчивость, высокая взыскательность и мудрая снисходительность, гражданская гордость и критическое отношение к недостаткам» (В.Е. Гмурман, 1987) - вот те человеческие качества, которые были присущи педагогу .

По Макаренко «новая» (советская) педагогика должна быть наукой целостной (синтетической), так как эта наука имеет дело с целостным человеком, который воспитывается не по частям, а «создаётся синтетически всей суммой влияний, которым он подвергается». А раз так, то проблема «раскладывания человека» на множество составных частей в процессе его изучения, воспитания и учения, придумывание названий этим частям, их «нумерация» и построение в определённую схему-систему - всё это, по мнению А.С. Макаренко, ничего не даёт педагогу на практике.

Как педагог-новатор, Антон Семёнович стремился привести ВОСПИТАНИЕ в точное соответствие с развитием общества, осознавая неразрывную связь человека с обществом, поскольку «он прежде всего социален», «деятелен» и является «создателем общественных ценностей». Потому-то и требовалось ему «создать новую педагогику, совсем новую». Свои идеи животворящей веры в Человека он адресует этой самой новой педагогике: «Я убеждён, что если в будущем кто-нибудь даст в литературе образ идеального человека, то и работа всех нас, педагогов, будет значительно облегчена». От понимания сущности того, что есть ВОСПИТАНИЕ, во многом зависит правильное решение теоретических и практических задач при выстраивании педагогических процессов.

В феврале 1926 года Антон Семёнович писал Горькому, что на деле никакого нового воспитания у нас просто нет, а всё строится по формуле Стоюнина: «Всё же в жизни больше хорошего, чем плохого, и из каждого человека что-нибудь да выйдет». И как бы уточняя эту утопическую идею, рассматривая её в новых исторических условиях, Макаренко решительно утверждает: «А между тем новое воспитание возможно. Это сразу видно, если подойти к делу с простым здравым смыслом...»

«В маленькой вновь созданной колонии для правонарушителей Макаренко встретил своих героев, пригляделся к ним, возненавидел, поднял руку на одного из самых обнаглевших, вдохнул в них желание работать и, ежедневно, ежечасно, сталкиваясь с ними, по-отцовски возлюбил этих грешных юнцов. Как воспитатель, он знал расстояние от «можно» до «нельзя». В повседневной своей практике он старался не только понять их, но и приподнять, высветлить в них человеческое, доброе. Он жил с ними одной жизнью и, уча их, учился сам... Не с романтическими босяками надо было работать, а с живыми, испорченными, исковерканными, хитроумными и проницательными пацанами, с умудрённой жизнью шпаной. Им предложили новый образ, новый способ жить: если вы люди, то и действуйте по-человечески, отучайтесь видеть вокруг себя быдло, мусор, начальников, постарайтесь увидеть таких же, как и вы сами» (Владимир Амлинский, 1988).

Для А.С. Макаренко практика являлась важнейшим структурным элементом педагогического познания, которая диктовала логику и направление исследования. Требование Макаренко вывести теорию воспитания из практики противоречило доминирующим в педагогике схемам, например: «Педагогическая наука сборная. Голова этого тела заключается в моральных идеях, органы питания - в психологии, органы движения - в физиологии. Из этой троицы источников должны быть выводимы все начала, управляющие воспитанием, в ней должны быть отыскиваемы основания, оправдывающие одно педагогическое направление и осуждающие другое» (Юркевич П.Д. Курс общей педагогики, М., 1869).

Заслуга А.С. Макаренко как методолога педагогики заключалась в том, что он определил и показал значимую роль практики в воспитательном процессе и тем самым опроверг традиционное представление о необходимости выведения педагогики из других наук. Когда он утверждал, что только практика может подтвердить правильность педагогической теории, многие не понимали его и обвиняли в нигилизме, в отрицании теории, в стремлении превратить педагогическую науку в искусство.

Из письма А.С. Макаренко к Т.В. Турчаниновой.

«Я не смотрю на педагогику как на искусство. Не смотрю! Я на неё смотрю, как на педагогику, хай она сказится, но пускай перестанет быть такой скучной...Теорию я так высоко ценю, что даже самому страшно становится. Только то, что у них есть, - это не теория, а болтовня...».

На основании первых результатов, полученных в колонии Горького, Макаренко приходит к выводу: мало «исправить» человека, необходимо воспитать его так, чтобы он стал активным деятелем новой эпохи. По его мнению, «воспитание в том и заключается, что более взрослое поколение передаёт свой опыт, свою страсть, свои убеждения младшему поколению. Именно в этом и заключается активная роль педагогов». Главные положения его теории основывались на сочетании уважения и требовательности к воспитаннику, вере в человека и его возможности, на принципе воспитания в коллективе и через коллектив. Уважение к воспитаннику - это, прежде всего, умение доверять человеку, видеть положительные стороны его характера и поведения, уметь опираться на эти качества, выстраивая воспитание, верить в безграничные возможности совершенствования человека. Научить человека владеть собой, разумно управлять своими чувствами и поступками - всё это и составляло основу его воспитательной педагогики. Но наряду с общей программой воспитания личности в коллективе необходим «индивидуальный корректив». Основной путь методики индивидуального действия педагог видел в чётком определении целей воспитания, в проектировании личности каждого воспитанника.

Антон Семёнович не раз говорил, что педагогика по самой своей сути - «наука диалектическая», а значит «подвижная, самая сложная и разнообразная наука». Это утверждение стало символом его педагогической веры. А диалектику без противоречия представить невозможно. Противоречия процесса развития личности и противоречия процесса воспитания в своей сущности имеют одну и ту же основу: взаимодействие общественно-личных потребностей (требований, вытекающих из нужд общества и личности) и возможностей их удовлетворения. Это основное противоречие выступает двумя сторонами: со стороны личности - в виде потребностей (и производных от них стремлений, интересов, идеалов), со стороны общества - в виде общественных требований (для удовлетворения потребностей общества). Причём, как отмечает А.С. Макаренко, в этом взаимодействии обе стороны являются активными.

А.С. Макаренко рассматривал воспитание как организацию всей жизни детей. А «вся жизнь» - это сложнейшее переплетение отношений: производственных, культурных, правовых, педагогических и др. Чтобы объединить всё лучшее, здоровое, что есть в отношениях между людьми, необходимо выявить общие, основополагающие элементы. Для Антона Семёновича такими элементами являлись свобода и справедливость. Вспомните, что говорил о себе Макаренко: «У меня была свобода. Хоть какая-то, но была. Без неё не было бы ни колонии Горького, ни коммуны...»

Справедливость Антон Семёнович не противопоставлял свободе, как модно сегодня, а сочетал их. Без справедливости нет защищённости личности и общества как единого целого.

Постоянный поиск необходимых средств, приёмов и методов воспитания, его организационных форм привёл педагога к новому пониманию дисциплины, как дисциплины движения вперёд, борьбы и преодоления трудностей. По его мнению, свободу нельзя противопоставить дисциплине. В связи с этим Антон Семёнович говорил: «Дисциплина часто противополагается свободе. Это неправильно». И далее: «Дисциплина есть свобода...» в этом он видел одну из самых сложных проблем теории и практики воспитания. Ссылаясь на беседу с A.M. Горьким, А.С. Макаренко в следующих словах передаёт суть проблемы, сформированной писателем: «Вот главный вопрос: соединить стремление человека к свободе с дисциплиной - вот такая нужна педагогика». Свобода и дисциплина, свобода и ответственность (а в ответственности отражается отношение человека к дисциплине), не будучи противоположностями, выражают две взаимосвязанные стороны единого целого - поведения и деятельности человека.

В формуле А.С. Макаренко «дисциплина есть свобода» следует различать два аспекта: первый связан с пониманием дисциплины как условия для свободы личности. «Дисциплина есть свобода, она ставит личность в более защищённое, свободное положение и создаёт полную уверенность в своём праве, путях и возможностях именно для каждой отдельной личности» (А.С. Макаренко). Дисциплина в этом случае выступает в качестве условия развития личности («дисциплина нужна, чтобы каждый отдельный человек развивался...» (А.С. Макаренко), и развития коллектива («дисциплина необходима коллективу для того, чтобы он лучше и быстрее достигал своих целей» (А.С. Макаренко).

Второй аспект связан с самим процессом диалектического превращения дисциплины в свободу, внешнего требования во внутреннее, в свободное требование личности к самой себе. Именно этот процесс имел в виду Макаренко, когда писал: «Этот путь от диктаторского требования организатора до свободного требования каждой личности от себя на фоне требований коллектива, этот путь я считаю основным путём в развитии советского детского коллектива».

Выдвигая последнее положение, А.С. Макаренко тут же отмечал, что «коллектив как можно скорее должен переходить к форме свободного коллективного требования и к требованию свободной личности к самой себе».

Проблема свободы и дисциплины особенно острой была в первые годы становления советской школы. Это объяснялось тем, что среди части педагогов того времени были как сторонники теории свободного воспитания, так и представители авторитарной педагогики. И те и другие подходили к решению представленной задачи метафизически, противопоставляя свободу порядку, а порядок - свободе. Отслеживая обстановку, А.С. Макаренко писал об этом так: «Мы сумели развить до не виданных пределов гуманитарные, высокочеловеческие принципы воспитания. Мы не уступили ни разболтанному, анархическому «свободному» индивидуализму, ни формалистическим соблазнам внешней муштровки. Мы сохранили настоящую, глубокую любовь к нашим детям».

B 30-е годы государственная политика в области образования меняется – коммунистическое воспитание объявляется общепартийной и общегосударственной задачей. Один из основных сталинских постулатов тех лет гласил: «воспитывать молодёжь в духе доверия к руководству Российской коммунистической партии». Такой подход принципиально противоречил многим установкам Макаренко.

Гражданская активность, которую воспитывал великий педагог в самоуправляющихся коллективах-коммунах, ничего общего не имела с формированием человека-винтика. Все процессы в обществе - суды над врагами народа, шпиономания, подозрительность друг к другу - всё это отражается на жизни школы. Дисциплина начинает рассматриваться как подчинение ребёнка воле тех требований советского государства, которые закрепляются в «Правилах для учащихся». В середине 30-х годов резко снижается возраст применения уголовного наказания к несовершеннолетним — (начиная с 12-летнего возраста), уличённых в совершении краж, в применении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или в попытках к убийству.

Из беседы писателя Р.Ролана со И. Сталиным.

Писатель: «Если я правильно понял, над детьми нависла угроза смертной казни. Я могу понять мотивы, которыми Вы руководствовались, желая внушить страх тем, кого раньше нельзя было привлечь к ответственности, и особенно тем, кто делал из детей пособников преступлений. Но не все понимают это. Люди боятся, что закон уже вошёл в силу, и дети могут стать жертвой злоупотребления властей, распоряжающихся их жизнями по своему усмотрению...»

Вождь: «В стране в условиях обостряющейся классовой борьбы враг идёт на привлечение детей к реализации своих коварных замыслов, и партия вынуждена была прибегнуть к крайним мерам. Повсюду возникают подпольные банды подростков человек по пятнадцать; объединяясь, они вооружаются ножами для того, чтобы убивать ударников — лучших мальчиков и девочек (и не по политическим мотивам, а просто за то, что те «ударники», хорошие ученики). Их подстрекают взрослые, которым платят наши враги... Как быть? Нам понадобится два или три года, чтобы искоренить всех этих разбойников. И мы добьёмся своего. Но для этого необходимо внушить страх. Мы должны были принять этот репрессивный закон, грозящий смертной казнью детям-преступникам, начиная с 12-ти лет, и особенно их подстрекателям» (Вопросы литературы. 1989. №3).

Ребёнок, отгороженный от действительной жизни, принимал на веру всё, что происходило на его глазах, чему его учили взрослые. А.С. Макаренко приводит потрясающий пример из жизни маленькой девочки, дисциплинированность которой проявлялась в подозрительном отношении к родителям — она видела в них шпионов и уже дозрела до того, чтобы донести на них. «Таня - несчастное создание. Ей десять лет. Это дитя ведёт со своим отцом следующий разговор: «Теперь мы должны быть бдительными. Теперь очень нужно искать шпионов, быть бдительными» - «За кем же ты хочешь следить?» -«За всеми, а также за тобой и мамой.» - «Ну и как, я могу быть шпионом?» -«Конечно, ты можешь быть» (Хиллиг Г., 1989).

Из отзыва А.С. Макаренко на книгу Н.К. Крупской «Заветы Ленина в области народного просвещения», М., 1924.

Если бы только изучение коммунизма заключалось в усвоении того, что изложено в коммунистических трудах, книжках и брошюрах, то тогда слишком легко мы могли бы получить коммунистических начётчиков или хвастунов, а это сплошь и рядом приносило бы нам вред и ущерб.

Одно из самых больших зол и бедствий, которые остались нам от старого капиталистического общества, -  это полный разрыв книги с практикой жизни.

Поменьше «руководства», побольше практического дела, т.е. поменьше общих рассуждений, побольше фактов и проверенных фактов, показывающих, в чём, при каких условиях, насколько мы идём вперёд или стоим на месте (Рукопись из архива А.С. Макаренко).

В 1936 году А.С. Макаренко выступает перед профессорами, преподавателями, научными сотрудниками Высшего коммунистического института просвещения:

«Вы говорите: учение марксизма-ленинизма верно. Но не прячьте педагогику за великими именами гениев марксизма. Ведь они не являются специалистами - профессорами педагогики. Их высказывания в области воспитания — это высокие идеи человечества, а не практическая педагогическая наука. Нельзя глубочайшую философию их учения выдавать за педагогическую технику. Не закрывайтесь ими и не снижайте их учения. Они создали методологию и дали задание, а вы пока ничего не сделали, чтобы его выполнить, ничем не ответили на задание».

Успешность воспитания в З0-е годы определялась тотальностью средств, используемых школой. Слепое выполнение приказа, автоматизм действия ученика - эти нормы культивируются и пропагандируются в педагогической печати.

«Говорить много детям бесполезно, надо сразу прививать навыки дисциплины, организованности в процессе работы... Первое время хорошо приучить детей делать все по счёту: «Раз!» - поднимают крышку парты, как один; «Два!» - встают; «Три!» - выходят из-за парты; «Четыре!» - стройной линеечкой идут из класса... Сбор тетрадей у очень многих хороших учителей организован так: при счёте «Раз!» - на каждой парте тетради кладутся направо вместе; при счёте «Два!» - тетради передаются конвейером с парты на парту, начиная с задних, а с первых парт собираются дежурными» (Е.И. Войкова, 1940).

Воспитательная педагогика Макаренко, по его же словам, «рождалась не в мучительных судорогах кабинетного ума, а в живых движениях людей, в традициях и реакциях реального коллектива, в новых формах дружбы и дисциплины». Отслеживая ситуацию в стране, он отмечает: «Эта педагогика рождалась на всей территории Союза, но не везде нашлись терпение и настойчивость, чтобы собрать её первые плоды». И ещё одно его горькое замечание: «Я не мог понять, как это случилось, что огромной практической важности вопрос о воспитании миллионов детей... решается при помощи простого, тёмного кликушества и при этом на глазах у всех».

Вопреки всему, что происходило в стране в те годы, вышедшая в свет «Педагогическая поэма» А.С. Макаренко стала первой книгой, рассказавшей всему человечеству о том, что кончается непримиримый, антагонистический конфликт между миром детства и законами устройства общества. Эту мудрую и страстную книгу часто называют гимном воспитанию. «Своим педагогическим искусством он превращал реальных людей в достойные «произведения», а пером своим создавал о них произведения художественные. Цель же была одна, общая: строить новую школу, растить человека в человеке» (Анатолий Алексин, 1988).

Из письма Исаака Осиповича Дунаевского Р.П. Рыськиной от 25 апреля 1950 года:

«... Я нахожусь под сильнейшим впечатлением от прочитанной «Педагогической поэмы» Макаренко. Я просто не понимаю, как я, зная про эту книгу столько лет, не удосужился её прочитать и высказать своё ВОСХИЩЕНИЕ автору, ныне уже умершему. Эта замечательная книга сильна своей жестокой правдой. Вот подлинная романтика жизни, жестокая и неприкрытая. И вместе с тем, только эта жизнь, как она есть и как она принимается людьми сильной воли, только она способна рождать такую высокую красоту и человечность. Вот где школа человеческого характера. Эта школа заключается в том, что человек должен видеть конечный результат, сияющие дали. А весь тернистый, порой мучительно трудный путь, который надо пройти к этим далям, - это и составляет ту работу, которую проделывают наша воля и разум.

Каким напряжением надо обладать, чтобы уметь направлять мысль в светящую даль, где стоит сияющая и награждающая надпись: «КОНЕЦ!». Как нужно много чувств, сил, нервов, ума, чтобы всегда, несмотря ни на что, видеть перед собой только эту точку, и больше ничего. Это и есть настоящее воспитание характера. Но для этого надо быть Человеком. Каков бы был мир, если бы не было этих верующих мечтателей и вместе с тем прекрасных деятелей, зовущих людей на осуществление мечты. Что было бы, если бы не было в мире Коперников, Галилеев, Ньютонов и Менделеевых, Пушкиных и Чернышевских... Мечта там, где есть дали, где есть путь к прогрессу, к новому, к счастью человека! М не может быть мечты к движению назад!».

Изучая макаренковское наследие, неизбежно приходишь к пониманию его педагогики как воспитательной. По нашему убеждению, это, прежде всего, Программа человеческой личности или представление о том, каким должен быть человек, что из него можно сделать путём воспитания и как этого можно добиться.

В качестве рабочих материалов для проектной деятельности мы предлагаем некоторые аксиомы макаренковской  воспитательной педагогики:

Воспитать человека так, чтобы он был счастливым в своей жизни.

***

Счастье человек заслуживает в упорной борьбе и преодолении трудностей, в том числе в борьбе с самим собой, со своими недостатками.

***

Любовь - это самое великое чувство, которое вообще творит чудеса, которое творит новых людей, создаёт величайшие человеческие ценности, которые могут быть созданы только человеческим духом...

***

Не нарушая интересов воспитания (интересов общества), мы не можем нарушить интересы детства. Дать детство здоровое, жизнерадостное, бодрое – это продолжает оставаться нашей обязанностью.

***

Ничто так человека не учит, как опыт.

***

Прикасаться к личности нужно с особо сложной инструментовкой.

***

Самым опасным моментом ещё долго будет страх перед человеческим разнообразием, неумение из разнообразных элементов построить уравновешенное целое.

***

Воспитать человека так, чтобы он сделался не просто безопасным или безвредным членом общества, но и чтобы он стал активным деятелем.

***

Воспитание, рост человека протекают медленно, а так называемая «перековка» всегда совершается взрывно...

***

При составлении «проекции» отдельного воспитанника следует уделять серьёзное внимание постановке перспективы, причём ставить такие цели, движение к которым создавало бы эмоциональное и волевое напряжение.

***

Проектировка личности как продукта воспитания должна производиться на основании заказа общества.

***

Соприкосновения воспитания и воспитанника должны происходить не столько в специальной педагогической плоскости, сколько в плоскости трудового производственного коллектива...

***

В воспитательной работе труд должен быть одним из самых основных элементов.

***

Никакое средство нельзя рассматривать с точки зрения полезности или вредности, взятое уединённо от всей системы средств. Никакая система средств не может быть рекомендована как система постоянная.

***

Если дисциплина есть результат всей воспитательной работы, то режим есть только средство, только способ воспитания.

***

В жизни детского коллектива серьёзная, ответственная и деловая игра должна занимать большое место. И вы, педагоги, обязаны уметь играть.

***

Основной принцип, который должен определять всю систему наказаний: как можно больше уважения к человеку, как можно больше требования к нему.

***

Хорошим мастером можно сделаться только в хорошем педагогическом коллективе.

***

Коллектив - есть контактная совокупность... и возможен только при условии, если он объединяет людей на задачах деятельности.

***

Правильное воспитание - это наша счастливая старость, плохое воспитание - это наше будущее горе...

«Самые скромные пожелания» А.С. Макаренко к педагогической науке:

1. Мы просим те вопросы, которые крайне важны и которые давно торчат перед нашими практическими глазами, без решения которых мы не можем шагу ступить в педагогической работе, считать педагогическими и присвоить им звание проблем, почётных педагогических проблем.

2. Мы просим вообще считать педагогику наукой, которая нужна прежде всего нам, практическим работникам, и которая для нас специально существует, и просим не считать, что мы и наши воспитанники существуем для педагогической науки. В наших школах, например, сплошь и рядом можно наблюдать, что не комплекс существует для учеников, а ученики для комплекса.

3. Мы просим, наконец, чтобы то, что называется педагогической наукой, стояло в прямом отношении и к нашей революции, и к тому, что называется реализмом, и к пятилетке, и к индустриализации, чтобы и вся наша работа не сидела на берегу, глядя, как мимо нас проносится широкая река жизни, а мы в это время сидим на берегу, колотим себя кулаками в грудь и кричим: - Мы тоже с вами, честное сознательное слово, с вами, ей богу, с вами!

Производственное воспитание – явление педагогическое

Начиная лекции о проблемах школьного советского воспитания, А.С. Макаренко сравнивал область воспитания с областью производства: «Я вообще сторонник не только трудового воспитания, но и производственного воспитания...», «Я не представляю сейчас себе трудового воспитания коммунаров вне условий производства», «Трудовое воспитание постепенно у нас перешло в производственное воспитание, я не ожидал сам, к чему оно может привести»; и вот итог: «Я теперь буду бороться за то, чтобы в нашей советской школе было производство. Тем более буду бороться, что труд детей на производстве открывает многие воспитательные пути».

В «Педагогической поэме» одна из наиболее полемических глав «У подошвы Олимпа» посвящена вопросу именно педагогического производства, педагогической технике, педагогической технологии и логике.

«Наше педагогическое производство, - говорит в ней А.С. Макаренко, - никогда не строилось по технологической логике, а всегда по логике моральной проповеди. Это особенно заметно в области собственно воспитания...

Именно поэтому у нас просто отсутствуют все важные отделы производства: технологический процесс, учёт операций, конструкторская работа, применение кондукторов и приспособлений, нормирование, контроль, допуски и браковка.

Когда подобные слова я несмело произносил у подошвы «Олимпа», боги швыряли в меня кирпичами и кричали, что это механическая теория.

А я, чем больше думал, тем больше находил сходства между процессами воспитания и обычными процессами на материальном производстве, и никакой особенно страшной механистичности в этом сходстве не было. Человеческая личность в моём представлении продолжала оставаться человеческой личностью со всей её сложностью, богатством и красотой, но мне казалось, что именно потому к ней нужно подходить с более точными измерителями, с большей ответственностью и с большей наукой, а не в порядке простого тёмного кликушества. Очень глубокая аналогия между производством и воспитанием не только не оскорбляла моего представления о человеке, но, напротив, заражала меня особенным уважением к нему, потому что нельзя относиться без уважения и к хорошей сложной машине.

Во всяком случае, для меня было ясно, что очень многие детали в человеческой личности и в человеческом поведении можно было сделать на прессах, просто штамповать в стандартном порядке, но для этого нужна особенно тонкая работа самих штампов, требующих скрупулёзной осторожности и точности. Другие детали требовали, напротив, индивидуальной обработки в руках высококвалифицированного мастера, человека с золотыми руками и острым глазом. Для многих деталей необходимы были сложные специальные приспособления, требующие большой изобретательности и полёта человеческого гения. А для всех деталей и для всей работы воспитателя нужна особая наука. Почему в технических вузах мы изучаем сопротивление материалов, а в педагогических не изучаем сопротивление личности, когда её начинают воспитывать? А ведь для всех не секрет, что такое сопротивление имеет место. Почему, наконец, у нас нет отдела контроля, который мог бы сказать разным педагогическим портачам:

— У вас, голубчики, девяносто процентов брака. У вас получилась не коммунистическая личность, а прямая дрянь, пьянчужка, лежебок и шкурник. Уплатите, будьте добры, из вашего жалованья.

Почему у нас нет никакой науки о сырье... ?»

И далее А.С. Макаренко говорит о живом коллективе ребят, как об обстоятельстве, вызывающем прежде всего техническую заботу, приводит примеры «технических пустяков» и технологических моментов, от которых зависит нормальное функционирование воспитательного отношения, жизнь коллектива и отдельных воспитанников.

Многое за годы, прошедшие после публикации мыслей великого педагога об аналогии между воспитанием и производством, подтвердило его правоту. Чёткая, продуманная организация детской жизни по законам «воспитательной педагогики» позволила А.С. Макаренко добиться позитивного результата в выращивании достойного гражданина своего Отечества.

Быть нужным и благим для других

… в шефском комитете неисповедимыми путями

проведения оказалась и Галя Подгорная – черниговка

 с чёрными глазами, которые и сейчас

не дают покоя чёрным глазам Карабанова…

А.С. Макаренко

Мы многое сегодня пытаемся восстановить. И, прежде всего, восстановить истинное, сызмальства беспокоящее отношение к своему родословию. Род, родители, родня, родственники, родник, Родина… – такие необходимые для каждого человека понятия. Они по-особенному значимы после того, как осиротел.

 Страна пережила страшный период своей истории, когда целые поколения «вырубались» (в прямом и переносном смысле) из памяти людей, канули в небытие расстрелянные, раскулаченные, репрессированные, раскиданные по необжитым местам, обречённые на забвение. Их упоминание в недалёкое время было чревато наказаниями, запретами, ограничениями. Их дети, если удалось сбежать и спастись, не смели упоминать о родителях, и тем более, о своём генеалогическом происхождении. Это привело к тому, что многие оказались оторванными от своих корней: распадалась связь времён, поколений, нарушалась великая святость, предсказанная Пушкиным: «Два чувства дивно близки нам, в них обретает сердце пищу: любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу».

Рабфаковцы приехали в колонию в середине июня и привезли с собою, кроме торжества по случаю перехода их на второй курс, ещё и двух новых членов – Оксану и Рахиль… А также приехала и черниговка, существо, донельзя чернобровое и черноглазое. Звали черниговку Галей Подгорной. Семён ввёл её в общее собрание колонистов, показал всем и сказал:

– Шурка написал в колонию, нибы я заглядывался на вот эту самую черниговку. Ничего не было, честное комсомольское слово. А важное, что Галя Подгорная не имеет, можно сказать, никакой территории, чтобы поехать на каникулы. Судите нас, товарищи колонисты: кто прав, а кто, может, и виноват.

Семён уселся на землю – собрание происходило в парке.

Черниговка с удивлением рассматривала наше общество: голоногое, голорукое, а в некоторых частях и голопузое. Лапоть поджал губы, прищурился, похлопал лысыми огромными веками и захрипел:

– А скажите, пожалуйста, товарищ черниговка… Это…как его…  Черниговка и собрание насторожились.

– …а вы знаете «Отче наш»?

Черниговка улыбнулась, смутилась, покраснела и несмело ответила:

– Не знаю…

– Ага, не знаете? – Лапоть ещё больше поджал губы и опять захлопал веками. – А «Верую» знаете?

– Нет, не знаю…

– Угу. А Днепр переплывёте?

Черниговка растерянно посмотрела по сторонам:

– Да как вам сказать? Плаваю я хорошо, наверное, переплыву…

Лапоть повернулся к собранию с таким выражением лица, которое бывает у напряжённо думающих дураков: надувался, хлопал глазами, поднимал палец, задирал нос, и всё это без какого бы то ни было намёка на улыбку.

– Значиться, так будэмо говорыты: «Отче наша» вона нэ тямыть, «Верую» ни в зуб ногой, Днипро пэрэплыве. А може, нэ пэрэплывэ?

– Пэрэплывэ! – кричит собрание.

– Ну добре, а колы не Днипро, так Коломак пэрэплывэ?

– Пэрэплывэ Коломак! – кричат хлопцы в хохоте.

– Выходыть так, що для нашои лыцарськой запорожськой колонии годыться?

– Годыться.            (Из «Педагогической поэмы»)

*   *   *

Через её жизнь прошло множество событий, ситуаций, граничащих и с безраздельным человеческим горем и пьянящими душу радостями. Чего больше, наверное, трудно оценить, но понять всё-таки надо. Ибо труд жизни её начинался с труда души – с любви к людям, и уж потом труд ума и рук.

Галя Подгорная – литературный псевдоним Гали Мейер. К сожалению, мы почти ничего не знаем о её детстве. Незадолго до смерти она поведала своим детям о своём родословии, передала по наследству книгу: «Воспоминания Марии Александровны Паткуль за три четверти XIX столетия», изданную в Санкт-Петербурге в 1903 году, где представлены страницы жизнеописания её рода по линии отца. И как стало известно в дальнейшем, это был достаточно знатный род, жизнь которого теснейшим образом была связана с царской фамилией и многими выдающимися людьми того времени. Генеалогическое древо, написанное предками, оказалось с богатой кроной, мощным стволом, многочисленными ветвями и корнями.

Мария Александровна де Траверсе, в замужестве Паткуль, родилась в 1822 году близ города Ревеля в семье капитана первого ранга, маркиза де Траверсе. Её мать также была из семьи моряка, а дед, по линии отца, был морским министром при Александре I. Своим происхождением и семейными обычаями девушка всецело принадлежала к среде доблестного русского флота.

Детство Марии было счастливо и безмятежно. Природа щедро наградила её своими дарами – и внешними, и внутренними, а превосходное воспитание и образование, для которых родители ничего не жалели, довершили дело: в 18 лет юная маркиза блистала в высшем обществе не только своей изысканной красотой, но, прежде всего, живостью и остротой ума, образованностью и приветливым, располагающим характером. Мария имела большие способности к языкам, умела ценить всё прекрасное и изысканное. Литература и поэзия составляли для неё с юных лет предмет особого влечения. Не удивительно, что она производила на всех приятное впечатление и могла заинтересовать поэта П. Плетнёва и профессора Александровского университета Я. Грота. Последний отмечал у девушки, прочитавшей В. Жуковского «от доски до доски», удивительное поэтическое чутьё. Увидав её однажды на балу, он писал Плетнёву: «Она почти всегда бывает окружена толпою обожателей; между ними иные приметно вздыхают о ней не на шутку. Что касается меня, то я только благоговею скромно перед её достоинствами и менее удивляюсь ей, нежели природе и воспитанию, которое можно было дать только в провинции, и для которого притом требовались в родителях необыкновенные качества. Она до сих пор по душе совершенный ребёнок».

Поездка гельсингфорской красавицы из скромной столицы Финляндии в блестящий и шумный водоворот петербургского большого света и двора в 1840 году решила её судьбу.

Едва появившись на петербургском горизонте, она привела в восхищение Александра Паткуля, человека очень близкого к царской семье, который пробудил в ней ответное чувство. В Финляндию Мария возвращалась уже его невестой.

Сама природа как бы создала её быть украшением высшего общества, судьбой ей было предназначено занять видное место в жизни и красоваться в лучах света, исходившего от русского престола в лице Царской семьи.

Её брак с А. Паткулем был счастливым. Император Александр I был очень расположен к отцу Александра. Он стал восприемником его детей, а Александра с семи лет взял ко двору в товарищи к наследнику Александру Николаевичу, с которым тот учился и воспитывался. В Императрице Александре Фёдоровне юный Паткуль обрёл как бы вторую мать. Свои нежность и привязанность она перенесла позднее и на его очаровательную жену.

Их жизнь в Петербурге и в Царском Селе протекала бурно и счастливо. При исключительно приятной наружности и редкой благосклонности судьбы Мария Паткуль не была одержима желанием первенства. Напротив, она была чрезвычайно скромна и непритязательна, чем располагала к себе всех царствующих особ.

Когда муж Марии Александровны занял важное место посла в Варшаве (1864-1869гг.), она активно вела там благотворительную деятельность в пользу православного населения, изыскивая средства для поддержания православных церквей и снабжая их всем необходимым. При её непосредственном участии было организовано «Русское благотворительное общество». Позднее на его средства был открыт Мариинский приют.

По возвращении в Царское Село Паткуль и здесь открывает приют, попросив средства для него у государя.

Последний период своей жизни Мария Александровна провела в Царском Селе как патриарх многочисленной семьи, в окружении детей, внуков и правнуков. Она любила предаться воспоминаниям, часть из которых составили книгу.

*   *   *

Из книги «Воспоминания Марии Александровны Паткуль, урождённой Маркизы де Триверсе за три четверти ХIХ столетия»:

В апреле 1869 года Маруся вышла замуж за Ивана Карловича фон-Мейер, состоявшего на особом поручении при наместнике по дипломатическому отделу.

Так как Мейер жил в замке, то по случаю его женитьбы квартира была отведена ему обширнее, окнами на покатую террасу, у подножия которой протекала Висла. Наместник как-то особенно был расположен к Мейеру, а так как мы не сразу дали своё согласие на этот брак, то граф Берг с графиней лично приехали к нам просить для Мейера руки нашей дочери, что вышло чересчур официально. Видя, что Маруся сама этого желает, мы предоставили тогда совершеннолетней уже дочери самой решать свою судьбу, тем более, что Мейера хвалили со всех сторон.

Наместник был посаженным отцом Мейера, и свадьба состоялась в замковой церкви. По окончании бракосочетания перешли на квартиру молодых, где немецкий пастор длинной высокопарной речью напутствовал их на новую жизнь. О его речи смело можно сказать, что в ней был «der Kurze Sinn der Jangen Rede».

Вскоре молодые уехали в двухмесячное путешествие за границу, а по возвращении через несколько дней собрались в деревню к его матери, которая не знала ещё жену своего любимчика, матушкина сына; надо же было представить в милость или на съедение свекрови молодую невестку. Желая сделать сюрприз Марусе к её именинам, мы с мужем поехали к ним на Псковскую губернию, чтобы вместе с тем познакомиться со свекровью.

Сто шестьдесят верст, начиная от г. Острова, нам пришлось трястись на отвратительных перекладных с тонким слоем сена на верёвочных переплётах, составляющих сидение; на одной из них переплёт лопнул, и мы очутились на дне таратайки, как это было мягко и удобно!

Радость Маруси описать трудно, belle mere её приняла нас очень любезно, рассыпалась в похвалах о нашей дочери.

*   *   *

Впервые воспоминания Марии Александровны Паткуль были обнародованы в журнале «Исторический вестник» за 1902 год. Через год они вышли небольшим тиражом, в Петербурге, отдельной книгой и до сего дня не переиздавались.

Книга «Воспоминаний» написана ею для своей семьи, но она чрезвычайно интересна и как исторический памятник своего времени, благодаря той видной и блестящей роли, которую играла их автор в высшем свете. Много весьма характерных и любопытных эпизодов из жизни и быта царской семьи и из выдающихся событий эпохи 1840-1860гг. передаётся ею в простых, искренних и живых рассказах.

*   *   *

Информация из архива Псковской области

Нам предоставили 3 дела (№569, №570, №571 на 89 листах) под названием «О внесении в родословную книгу дворян фон Мейер с выдачей документов». Ими охвачены периоды с 21 октября 1846 по 24 мая 1852, 10 августа 1882, с 5 декабря 1900 по 28 октября 1915. С большим интересом и усердием изучили их, и вот что выяснили.

Фамилия фон Мейер занесена в Лифляндские дворянские родословные книги в ту её часть, которая ведётся со времени присоединения Лифляндии (официальное название территорий сев. Латвии и южной Эстонии в 17 – нач. 20 в.в.) к России, т.е. с 1710 года. В архивах Лифляндского рыцарского и Дворянского Собрания находится Дворянский Диплом, принадлежащий Гвардии Полковнику и Кавалеру фон Мейер. Диплом выдан 3 марта 1825 г.

Состоя записанным в 1827 г. в Лифляндской Губернии в 6-й части дворянской родословной книги (ДРК) и приобретя недвижимое населённое имение в Псковской губернии, Генерал-Майор и Кавалер Карл Крестьянов фон Мейер, помещик имения Дургенгоф, 21 окт. 1846 г. подал прошение на имя Императора Николая Павловича о записи его в ДРК Псковской губернии и на дворянство выдать установленную грамоту. 1852 года 2 мая в псковском Дворянском Депутатском собрании было рассмотрено прошение о записи в число дворян Псковской губернии и формулярный список о службе, подписанный Рижским Военным, Лифляндским, Эстляндским и Курлядским Генералом Губернатором, Генерал-лейтенантом бароном Паленом, из которого видно, что Карл Крестьянов Мейер по выпуску из 1 Кадетского корпуса определён Лейбгвардии в Уланский полк корнетом 28 августа 1804 года, произведён поручиком 5 октября 1806 года, штаб-ротмистром 12 декабря 1810 года, ротмистром 20 февраля 1813 года, полковником 17 августа 1817 года. За отличие по службе произведён генерал-майором 22 августа 1826 года, был в походах и в сражениях, награждён орденами Св. великомученика Георгия 4 класса, Св. Владимира 3-ей и 4-ой степени с бантом и Св. Анны 2-ой степени с алмазами, а 22 января 1983 за раны от службы уволен с пенсионом полного жалования. 3 августа 1852 года по Департаменту Герольдии после рассмотрения дела вышел Указ его Императорского Величества, самодержца Всероссийского, из Правительствующего Сената Псковскому дворянскому Депутатскому собранию о том, что Генерал-майор Карл Крестьянов фон Мейер должен быть внесён во вторую часть дворянской родословной книги.

У Карла К. фон Мейера и его супруги Амалии, урождённой фон Аст, было 7 детей: 3 сына – Константин (родился 24 сентября 1826 года), Карл (родился  …. ) и Иван (родился 30 мая 1832 года), дочери – Софья, Амалия, Ольга, Наталия.

Дата рождения Ивана Карловича фон Мейер и место рождения (город Дургенгоф) подтверждены выпиской Пастората Швандбурга 30 ноября 1833 года из Агофской церковной книги (перевод с немецкого) – Дело № 571, лист 18.

В том же деле на листе 34 представлена копия аттестата, из которого следует, что состоявший при Канцелярии Военного Министерства надворный советник Иван Карлов сын фон Мейер из дворян Лифляндской губернии, холост, вероисповеданию лютеранского. За родителями его числится 1800 душ крестьян Псковской губернии в Новоржевском, Великолужском и Опочецком уездах и имение в Лидол. губернии. Воспитывался в Императорском Александровском лицее на казённом иждивении, по окончании которого выпущен с правом на чин Х класса и определён на службу в канцелярию Военного министерства. 13 января 1852 года в возрасте 20 лет. За отличие по службе произведён в титулярные советники 11 апреля 1854 года. С разрешения г. Военного Министра 29 декабря 1855 года назначен Помощником Секретаря в особую секретную экспедицию при канцелярии, затем был назначен журналистом отделения свода Военных постановлений, затем согласно прошения отчислен от данной должности с оставлением при 4-м отделении Канцелярии. 26 августа 1856 года награждён (неразборчиво) медалью в память войны 1853-1856 гг. Согласно прошения уволен от службы (высочайший приказ № 49 от 17 ноября 1857 года, город Санкт-Петербург) с награждением при отставке чином надворного советника.

Иван Карлович фон Мейер повенчан с дочерью генерал-адъютанта Александра Паткуля девицей Марией Александровной 30 апреля 1869 года (Свидетельство о бракосочетании выдано протоиреем Варшавского кафедрального собора Климентом Чеховичем 9 июля 18… года № 258) и у них в законном браке родились:

Сыновья:

Дочери:

Николай – 4 февраля 1870 года

Ольга – 21 марта 1876 года

Александр – 18 августа 1871 года

Мария – 17 августа 1877 года

Константин – 11 марта 1875 года

Зинаида – 18 июня 1880 года

Владимир – 5 ноября 1878 года

При рождении Николая (1870 год) Иван Карлович фон Мейер состоял чиновником Министерства иностранных дел при (запись не разборчива) в Царстве Польском, в 1871 при рождении Александра Иван Карлович чиновник Министерства иностранных дел по особым поручениям при наместнике Его Величества в Царстве Польском. В 1900 году – действительный статский советник, помещик, проживал в Новоржевском уезде Псковской губернии.

Запись о рождении Константина хранится в метрической книге за 1875 год, хранящейся при Георгиевской Кудеверской церкви, в первой части о родившихся в графе мужского пола подл. № 41 о том, что 11 марта (1875 года) родился, а крещён 24 мая. Метрические свидетельства Константина и Владимира заверены Псковской духовной Консисторией 1 сентября 1882 года (Константина фон Мейер за № 4420).

По определению Псковского Дворянского Депутатского собрания от 13 сентября 1882 года Константин фон Мейер записан в 4-ю часть дворянской родословной книги Псковской губернии, в коей род гг. фон Мейер утверждён приказом Правительствующего Сената по Департаменту Герольдии от 12 февраля 1862 года за № 1235.

Свидетельство о дворянском достоинстве на имя Константина выдано 14 сентября 1882 года за № 92.

Потомственный дворянин Константин фон Мейер проживал в селе Бардово, затем в селе Мошатино Новоржевского уезда Псковской губернии.

Константин Иванович православного вероисповедания состоял в законном браке с Ниной Михайловой, лютеранского вероисповедания, в котором у них родились 2 дочери: Галина Константиновна – 1 июня 1909 года, Ольга Константиновна – 28 апреля 1912 года (метрическая справка за № 4526).

В делопроизводительской справке из Псковской Духовной Консистории от 26 мая 1915 года, сказано, что в метрической книге Троицкой церкви, погоста Баранова Новоржевского уезда, за 1909 год в первой части о родившихся под № 50 значится:

«Июня первого родилась, двадцать восьмого крещена Галина (метрическая справка за № 5976)».

14 октября 1915 года по Указу Его Императорского Величества в Псковском Дворянском собрании слушали прошение потомственного дворянина Константина Ивановича фон Мейера о записи его дочерей Галины и Ольги в дворянскую родословную книгу Псковской губернии. Определили: «На основании ст. 37, 374 и 968 т. IX Св. законов о сост. из 1899 года и по продлении 1906 года, внести дочерей потомственного дворянина К.И. фон Мейера: Галину и Ольгу в 4-ю часть дворянской родословной книги Псковской губернии, в чём и выдать им установленные свидетельства» (Данные взяты из Дела 569, лист 15).

Свидетельство № 182

По указу Его Императорского Величества по определению Псковского Дворянского Депутатского Собрания 14 октября 1915 года состоявшемуся, дано сие свидетельство, дочери потомственного дворянина Константина Ивановича фон-Мейер – Галины, родившейся 1 июня 1909 года, в том, что она, Галина Константиновна фон Мейер, записана в четвёртую часть дворянской родословной книги Псковской губернии, в которой род фон Мейер утверждён указом Правительственного Сената по Департаменты Герольдии от 12 февраля 1862 года за № 1235. В чём, Псковской Дворянское Депутатское Собрание подписалось, с приложением казённой печати свидетельствуется.

Город Псков

28 октября 1915 года.                                     Гербовый сбор уплачен.

Секретарь Дворянства                                   подпись

(Дело № 569, лист 15, фонд 110)

Подобное свидетельство выдано и Ольге Константиновне фон Мейер, родившейся 28 апреля 1912 года, за № 183.

Бардово

(Бардовская волость)

– На юго-западе Бежаницкого района, в 55 км от районного центра, на левом берегу р. Алоль в живописной местности с волнистым рельефом расположена деревня Бардово.

Впервые упоминается в Новгородских летописях под 1405 годом, когда псковичи «пожгли сёла новгородские на Бардове». В то время Бардово вместе с Великими Луками и Ржевой Пустой было отторгнуто Литвой от Новгородской вечевой республики и выплачивало дань обоим федеральным государствам. В состав псковских земель впервые вошло в 1719 году, когда образовалась Псковская провинция. На восточной окраине деревни находится бывшее имение дворянского рода фон Мейеров, выходцев из прибалтийских немцев.

В Бардове были построены господский дом, скотные дворы, разбит парк. На реке Копытовка была построена мельница из дикого камня. Фон Мейер владел 4000 десятин земли. Ему принадлежали деревни Бардово, Мошатино, Скрепля и Самсониха.

В 1870 года владелец имения построил спиртзавод, на котором работало 9 рабочих, и продукция которого ежегодно продавалась на 13700 рублей. В хозяйстве было хорошо налажено полеводство и животноводство. Вон Мейер ввёл многополье, наладил семенное хозяйство. Он занимался разведением племенного и молочного скота, применял сельскохозяйственные машины – плуг, сеялку, паровую молотилку. В 1906 году в Бардове произошли столкновения крестьян с помещиком, и по этой причине для охраны имения был вызван полицейский отряд. В 1918 году помещичьи земли были конфискованы представителями советской власти, средства производства изъяты.

В наши дни от усадьбы фон Мейеров сохранилось немногое. Значительно нарушена композиционно-планировочная структура усадьбы, утрачены барский дом и видовые точки усадебного парка. На западной половине усадьбы размещены школьный участок и стоянка сельскохозяйственной техники, построена пилорама, что исказило исторический облик усадьбы, привело к утрате элементов усадебного парка. Два копаных пруда заилены и зарастают. Из бывших построек сохранились кузница, гумно, сарай, скотники и мельница, деревянный сарай. Интерес представляют также хозпостройки с шатрами-кровлями, поднятыми на кирпичных столбах.

До нашего времени сохранился усадебный парк на площади 13 га (был разбит в середине XIX в.) Парк расположен на левом берегу р. Алоль на восточной окраине Бардова. В нём произрастают деревья местной флоры: липа мелколистная, ель обыкновенная, берёза. Возраст их превышает 160 лет. Из дикорастущих произрастает акация жёлтая. Парковые композиции нарушены, аллеи сохранились лишь фрагментами. Сейчас парк одичал, зарос и захламлён.

Псковское областное Собрание депутатов решением от 25.04.1996 объявило старинный усадебный парк в деревне Бардово памятником садово-паркового искусства.

(Источник – Розов Н.Г.  Ожерелье Псковской земли.//

Дворянские усадьбы, 2005, выпуск № 38

Издание Государственного музея-заповедника А.С. Пушкина «Михайловское»).

– На территории Бежаницкого района насчитывалось около 80 помещичьих имений, их них самыми богатыми тогда были Гора, Богдановское, Усадище, Бардово, Ратча, Цевло и другие. Лучшие земли принадлежали помещикам: Мейерам (владели 9 тыс. земли), Креницыным (16 тыс. десятин земли), Полибиным и др.

Роскошью внутреннего убранства, картинными галереями, изяществом отделки славились тогда усадьбы Мейеров (Бардово), Полибиных (Ратча) и Львовых (Гора).

(Источник – Историко-географический

очерк «Бежаницы»

П.В. Солодов, 1998)

*   *   *

Нет, Галину Константиновну нельзя упрекнуть в «беспамятстве». Жизнь наложила печать запрета. Такое было время, и с ним нельзя было не считаться. Сущностью сложившегося её бытия стало желание овладеть временем, применительно к целям и смыслу жизни её поколения. И она воспользовалась этим.

Из дневников Г.К. Калабалиной:

Я жила тогда в Харькове с мамой и младшей сестрой. Моего папу убили в германскую войну, а мама была учительницей немецкого языка. Я тоже мечтала стать педагогом. После школы поступила в педучилище, там и вступила в общество «Друг детей». Тогда был бич – беспризорность. В стране, только что пережившей две революции и гражданскую войну, царила разруха. Сотни тысяч детей потеряли не только семьи, но само детство. Мы, молодёжь, вдохновенно поднимались на помощь нашей стране. Занимались конкретными делами: собирали ребят на вокзалах, дежурили в ночлежках, где были беспризорники, определяли их в детские дома, там тоже проводили много времени, общаясь с ребятами. И в этом общении под коростой грубости и отчуждения открывались порой чистые и добрые детские души. Хотелось много сделать для этих детей, чтобы жизнь у них устроилась хорошо. Тогда у меня и появилось желание стать воспитателем.

Но не всё складывалось, как хотелось. В 1925 году скоропостижно умерла мама. Из взрослых я осталась одна, и об учёбе не могло быть и речи, надо было зарабатывать себе на хлеб. Решила пойти работать на табачную фабрику в Харькове. И вот как-то приехал лектор, и весь наш актив по борьбе с детской беспризорностью собрали на лекцию. Этим лектором был Антон Семёнович Макаренко.

Мы ждали «учёного» доклада, а получили задушевный разговор. С большой теплотой говорил Антон Семёнович о своих воспитанниках, о тех причинах, которые привели ребят на улицу, о том, какие замечательные люди выходят из колонии имени Горького, о том, что в каждом человеке, даже в самом плохом, есть что-то хорошее, которое надо найти, увидеть, за которое надо зацепиться и которое надо развивать.

Я слушала Антона Семёновича, затаив дыхание. Как он верит в Человека! Как он любит людей! У такого педагога не может быть плохих воспитанников. Как счастливы те, кто попал в эти заботливые руки. И как мне захотелось в эти минуты посвятить свою жизнь этим, вырванным из нормальной жизни ребятам.

После беседы я подошла к Антону Семёновичу и рассказала о своей жизни, о трудностях, с которыми я столкнулась после смерти матери. Антон Семёнович выслушал меня внимательно, а потом сказал:

«Вот что, здесь, в Харькове, учится группа наших рабфаковцев, это наш сводный отряд, я зачисляю тебя в него. И с этого дня ты не одна, у тебя большая семья, которая будет заботиться о тебе и перед которой ты будешь в ответе за свои поступки. То, что ты хочешь стать воспитателем, это очень хорошо, и ты им обязательно будешь».

С этого дня моя жизнь получила новый смысл, я была не одна, меня окружали хорошие, заботливые люди. Антон Семёнович регулярно навещал сводный отряд, который жил в студенческом городке.

В один из таких приездов меня приняли в колонисты и вручили мне костюм и синюю блузку с белым воротничком. Для меня этот костюм был дороже всего на свете, так как это означало, что я стала полноправным членом колонии имени Горького.

*   *   *

У каждого человека должна быть своя семья - это аксиома. Но доказывает эту аксиому каждый по-своему. Кто-то лихорадочно пытается найти спутника жизни методом бесконечных проб и ошибок, кто-то долгие годы придирчиво, скрупулёзно «исследует» со всех сторон своего потенциального партнера, рискуя остаться в результате долгих поисков в одиночестве. Кто-то упускает свой шанс, чьи-то жизни ломает душевная слепота. А есть и такие, к которым милостива Её Величество Судьба - им дано счастье встретиться и остаться навсегда вместе. Встреч в жизни человека множество: мимолётные и будто случайные, долгожданные и будто предвиденные… Каждая из них оставляет след в сердце и душе. Каждая даёт толчок к новому повороту в судьбе. Порой только со временем мы можем осознать, как много она для нас значила, и как много она нам дала.

Из дневников Г.К. Калабалиной:

– Когда я приехала в колонию имени Горького, Антон Семёнович сказал, что мне надо осмотреть колонию. А там были такие подземные ходы — интересно. Вот позвал он Семёна, вошёл парень в малиновых трусах и синей рубашке —  у них все в трусах ходили, и говорит: «Вот, Семён, я даю тебе ордер на два часа, познакомишь Галю с колонией». Я знала, что ордера дают на пальто, а что на людей — не знала. Меня это немножко даже испугало. Оказалось, у них такой порядок был: получил ордер — значит, несёшь полную ответственность за того человека, которого тебе поручили. С первой минуты он произвёл на меня такое впечатление — удивительный во всём — глаза, улыбка... Ходили, подошли к подземным ходам. Он говорит: «А ты не боишься со мной пойти?» Я ему сказала: «Знаешь, чего бояться? Геройство — обидеть сильного, а слабого — какое же тут геройство?» — «Ну, тогда пойдём». Так состоялось наше знакомство.

Галина Калабалина

Семён Калабалин

1926 год

Вот предсвадебное послание Семёна Калабалина невесте, помеченное 11 марта 1926 года:

Поздно уж, родимая, ждать тебя невмочь.

На дворе цыганкою распростерлась ночь.

Мы с тобою Галочка, встретим здесь зарю.

Я тебе, любимая, счастье подарю.

Окружу заботою, лаской и теплом,

По пути нелёгкому вместе мы пойдём.

Парня бесшабашного встретила не зря.

Всё, что в нём хорошего, только для тебя.

Горьковскою дружбою связаны с тобой,

Будь же мне подругою, верною женой.

«Горьковскою» дружбой — потому что колония, как все знают, была имени Горького. Когда собрались пожениться, пошли к Макаренко советоваться, он был непререкаемым авторитетом. Антон Семёнович сказал Галине Константиновне: «Я очень люблю Семёна и люблю тебя, но я вам не советую жениться. Потому что Семён весь пошёл в меня, он будет весь в работе, и семье ему будет некогда уделять внимание». В семнадцать лет натура ещё бесхитростна, да и ставить крест на любви не хотелось. Она ответила, что постарается создать такую семью, которая бы помогала мужу в работе: «Почему он пойдёт по вашим стопам? А может быть, вы увидите, что всё у нас хорошо, и вы сами последуете нашему примеру».

Как в воду глядела! Суровый учитель через год после обручения своих воспитанников сам сыграл свадьбу! На дворе стоял 1928 год. Калабалин шутил: «Антон Семёнович был три раза женат. Первый раз на колонии Горького, второй — на коммуне Дзержинского, а третий — на Галине Стахиевне Салько…».

Калабалины пойдут по жизни вместе. Когда выйдет в свет «Педагогическая поэма», Семён подарит Галине эту удивительную книгу, оставит памятную запись: «Другу, жене, сподвижнице! Ангелу-хранителю моего «я». Их педагогика – это живая практика жизни. Вместе они продолжат воспитательную педагогику Макаренко, где один дополнял другого, и на этом держалось их единое целое.

Семён Афанасьевич и Галина Константиновна Калабалины: вместе по жизни.

Барыбино, 1940 год.

Жить для тех, из среды которых вышел сам

Не вышло из Карабанова агронома.

Кончил он агрономический рабфак,

но в институт не перешёл, а сказал мне решительно:

–     Хай йому с тем хлеборобством!

Не можу без пацанов буты.

Сколько ещё хороших хлопцев дурака

валяет на свете, ого!

Раз вы, Антон Семёнович, в этом деле потрудились,

так и мне можно. Так и пошёл  Семён Карабанов по пути

соцвосовского подвига и не изменил ему

до сегодняшнего дня, хотя и выпал Семёну жребий

труднее, чем всякому другому подвижнику

А.С. Макаренко

В 1925 г. С.А. Калабалин закончил рабфак сельскохозяйственного института, но работа в сельском хозяйстве привлекала его меньше, чем деятельность воспитателя. Поэтому он решил не поступать в институт, а возвратиться в колонию. Под руководством А.С. Макаренко в колонии им. М. Горького он начал свою педагогическую деятельность. В 1926 г. его призывают в ряды Красной Армии. Служил он на станции Ереськи, под Полтавой, был активным участником всех спортивных соревнований. Его успехи в спорте не раз были отмечены наградами и призами. Участвуя в лыжных соревнованиях, он получил травму и после лечения был демобилизован. Возвратился работать в колонию им. М. Горького, поскольку другой работы, кроме работы с детьми, для себя не мыслил.

В 1928 г. С.А. Калабалин дал торжественную клятву А.С. Макаренко посвятить свою жизнь борьбе с детской беспризорностью и нищетой – жить для тех, из среды которых вышел сам, чтобы и они жизнью своею землю украшали. Проработав некоторое время в колонии, он по поручению А.С. Макаренко, стал заведовать общежитием на станции Комаровка под Харьковом. В этом общежитии жили подростки — выпускники детских домов и коммун. В Комаровке Семён Афанасьевич работал около года, затем его перевели на работу в Будянскую колонию им. В. Г. Короленко. Там был воспитателем, а потом заведовал учебно-воспитательной частью.

После открытия коммуны им. Ф.Э. Дзержинского С.А. Калабалин получил приглашение А.С. Макаренко поработать некоторое время в коммуне воспитателем. Подтверждение этому – воспоминания коммунара Л.В. Конисевича:

«Спортивную жизнь в коммуне им. Ф.Э. Дзержинского возглавлял Семён Калабалин, воспитанник колонии им. М. Горького. Огненный танцор с фигурой Аполлона, безгранично смелый во всех делах, никогда не унывающий, пышущий здоровьем, сильный, с прекрасной строевой выправкой, он, как никто из руководителей коммуны, соответствовал этой роли. К нему тянулись, желая подражать и походить на него. Гимнастика, лёгкая атлетика, лыжи, бокс, борьба, плавание, морские «бои», походы — всё он умел и с успехом передавал нам, младшему поколению. Очень многие благодарны ему за это».

В феврале 1931 г. С.А. Калабалин, по совету А.С. Макаренко, переезжает в Ленинград и работает в Сосновой поляне в школе-колонии № 66 для трудновоспитуемых детей.

Вспоминает Тимофей Иванович Агафонов, завуч школы-колонии № 66:

«Колония представляла нечто очень убогое в педагогическом отношении: побеги, кражи, азартные игры, приводы в милицию — вот краткая характеристика колонии на осень 1931 г., когда я приступил к работе в ней… Обращаюсь в сектор детских домов Ленгороно и прошу дать мне двух-трёх хороших воспитателей. Обращаюсь раз, два... Обращаюсь в пятый раз, но тщетно: нет воспитателей.

Наконец-то мне повезло. Зав. сектором детских домов товарищ Грузовский, указывая с лукавой улыбкой на чёрного атлета, сидящего у дверей кабинета, произнёс шёпотом: «Может быть, вот этот чудак подойдёт вам?» — «А что это за чудак?» — осведомляюсь я. — «Да поговорите... Чудаковатый какой-то...» — Я подсаживаюсь к «чудаковатому» человеку и обращаюсь к нему: «Скажите, пожалуйста, Вы, кажется, изъявляете желание работать воспитателем в детском доме?» — «Да». — «Может быть, условия нашей колонии подойдут Вам? Она всего лишь в часе езды от Ленинграда. Расположена в прекрасной усадьбе, она...» Описываю её так, чтобы не оттолкнуть, а расположить кандидата. Но он, прервав меня, заявил: «Это меня не интересует. Как там ребята?» — «Ребята? Ничего. Работать с ними можно», — отвечаю я осторожно. — «Тогда не поеду к вам. Мне нужно такое учреждение, чтобы можно было там поработать, засучив рукава. Трудные условия мне нужны», — отрубил «чудаковатый» педагог. В ответ на это я схватил его за руку и выпалил: «Оно такое и есть!» — «Хорошо. Но ответ дам после того, как посмотрю колонию. Можем проехать прямо сейчас?».

Через два дня Семён Афанасьевич привёз семью: жену Галину Константиновну, дочурку Леночку и сыночка Костика, того самого, которого весной 1934 г. психически больной воспитанник в состоянии припадка убил. Об этом упоминается на последних страницах «Педагогической поэмы».

В первые же дни работы Семёна Афанасьевича жизнь в школе-колонии стала преобразовываться. Групповые воспитатели не знали, куда себя деть, так как их воспитанники покидали их, и следовали по пятам за Семёном Афанасьевичем, вокруг которого как-то особо закипела жизнь колонии. Всё было ново и интересно для воспитанников. Он ввёл отрядную систему, образовал совет командиров, развернул соревнование между отрядами, придумав какой-то очень наглядный и, главное, эмоционально захватывающий ежедневный учёт результатов соревнования.

На фоне той устоявшейся педагогики, которой мы, сотрудники, пытались «взять в руки» и сломить злую волю вчерашних беспризорников, действовала калабалинская педагогика, которая полностью разрушила стену между ним — воспитателем, и ими — воспитанниками. Его слова и дела они стали воспринимать, как «путёвку в жизнь», постепенно становясь обычными мальчиками, целеустремлёнными, дисциплинированными. Совершенно прекратились побеги. Больше того, многие «бегуны» стали возвращаться и упрашивать, чтобы их приняли в колонию, так как они «очень хотят жить в ней».

Примерно через год колония превратилась в образцовую. Ленгороно стал направлять в неё делегации по обмену опытом, и педагоги с большим восхищением отзывались обо всём, что видели в ней».

Сохранились дневники Семёна Афанасьевича, которые он вёл во время работы в школе-колонии № 66. Они отразили многие факты его работы как педагога, приёмы воспитания коллектива и отдельных воспитанников:

Из дневника С.А. Калабалина:

«В 1931 г. я спросил разрешения у Антона Семёновича на испытание своих сил, опыта, а, главное, действия системы, которую имел возможность изучать, — системы Антона Семёновича, но в других условиях и не под его началом. Окажусь ли я достойным учеником своего учителя? Оправдаю ли его доверие и надежды?

В Ленгороно я просил предоставить мне место воспитателя в одном из худших по своей организации детских домов. Такое учреждение под титулом «66-я школа-колония для трудновоспитуемых детей» нашлось. Положение было действительно трудное. В Ленгороно меня предупредили, что это учреждение подлежит расформированию, – так оно неисправимо запущено. Если удастся наладить там работу, то Ленгороно готово ещё на год отсрочить ликвидацию школы-колонии. Я обещал уложиться в более короткие сроки.

Это была типичная малина-ночлежка, скопление воришек, которые день проводили в городе, занимаясь воровским промыслом, а к ночи сползались в колонию. Мои попытки собрать ребят для знакомства и беседы были безуспешными. Засады в столовой не приносили пользы, так как ребята просто не являлись туда, не нуждаясь в нашей пище.

Карауля у корпуса, я пытался помешать ребятам выходить в город, но они и мимо меня не проходили, и в корпусе их не оказывалось. Воспитатели сидели по своим квартирам-бастионам и не подавали никаких признаков жизни.

И вот на третий день своего безуспешного блуждания по колонии я натянул волейбольную сетку на столбы, надул мяч и стал играть в надежде, что кто-нибудь из ребят соблазнится и составит мне компанию. Это было около шести часов дня, когда, как правило, ребята начинали сползаться домой. Однако ко мне никто не подошёл. Вдруг где-то совсем близко задребезжал сигнал, как-то тревожно, взахлёб. Окна второго этажа спален распахнулись, и в них показались букеты мальчишеских голов. Все, кто был во дворе, стремглав бросились в дом. Со второго этажа хором закричали: «Бык! Бык! Убегай!» И я увидел во дворе огромного быка. Он шёл, горделиво останавливаясь, загребал передними ногами землю и забрасывал её на свою могучую спину. Он шёл в мою сторону. «Бежать!» И вдруг я подумал, я побегу от этого зверя и... делать здесь мне больше нечего. Позор, слава труса взметнётся мне вслед стоголосым улюлюканием трусливо торчащих в окнах мальчишек.

А бык подошёл к сетке и стал играть рогами. Пока бык развлекался сеткой, намотав её на рога, я лихорадочно искал выхода. Бык развернулся ко мне задом, а я схватил его за хвост и стал ногами бить по его ногам и сдавленным голосом уговаривать вернуться на хозяйственный двор. Я решил, что только вместе с его хвостом оторвусь от быка. Через некоторое время мне удалось укротить его и погнать в стойло.

А когда я вернулся во двор, то ко мне подошли несколько ребят и, не скрывая своего любопытства и восторга, заговорили:

— Вы в самом деле не испугались нашего быка?

— А здорово вы его!...

— А всё-таки испугались, да, испугались?

— Да как вам сказать... Вообще-то струхнул. А потом решил, что если таких телят бояться, то лучше и на свете не жить.

— Ого! Это телёнок называется! Ничего себе телёнок. Так он же лошадь запорол! Когда он вырывается, так дядя Гриша специальный знак даёт, чтобы люди убегали, — затараторил курносый мальчишка,

– Так я же не знал, что его надо обязательно бояться. Если бы знал, то вместе с вами побежал бы на чердак.

Эффект был неожиданный, но нужный.

— Идёмте к нам в спальню, — баском проговорил угрюмый мальчик, в котором без труда угадывался «авторитет». Я пошёл.

Но что-то похоже на общее собрание состоялось только через несколько дней. А до этого собрания я интриговал ребят, входил в их гущу, разламывал ледок отчуждения то шуткой-прибауткой, то трудовыми и игровыми вспышками разрушал «авторитет» вожаков, распознавая их, высматривал будущих командиров, влюблял в себя толпу.

А потом уже пошли настоящие собрания, заседания совета командиров, борьба за каждого члена коллектива и воспитание коллектива.

5 мая 1932 г. во двор колонии ворвались пять легковых автомобилей. Это была первая экскурсия иностранцев. Приехали педагоги Англии. Покидая колонию, они оставили следующую запись: «Мы чрезвычайно заинтересовались колонией и остались под большим впечатлением от организации дела воспитания детей, царящей атмосферы дружбы и доверия между заведующим и детьми и отсутствием суровой дисциплины и наказания...»

Что же случилось, что за такое время учреждение, являвшее собою дурную малину, где 150 ребят развлекались игрой в карты, пьянкой, воровством, преобразилось? И не только преобразилось, а было признано образцово-показательным?

А произошло то, что произошло с Иваном Царевичем, когда он испил живой воды. Система организации детского коллектива А.С. Макаренко, возникшая на Украине, оказалась одинаково живительной и в детских учреждениях Ленгороно. Применил я эту систему в 66-й школе-колонии, как говорится, слово в слово. Результаты были воистину изумительными. В 1934 г., в год самого убедительного успеха, в год моего предполагавшегося личного рапорта Антону Семёновичу, собравшемуся навестить мою колонию, мне был нанесён страшный удар. Мой трёхлетний сын стал жертвой садиста-подростка, присланного накануне убийства из приёмника. Сказалось то, что он уже успел совершить не одно подобное преступление.

Какой-то угодник от педагогики тут же, у ещё открытой могилы моего первенца, посоветовал бросить это проклятое дело. Ничего, мол, хорошего из этих беспризорников не получится, а вот так, как вашего сына, всех нас поубивают. Им всё можно. Я так посмотрел на этого педагогического дьячка, что он не на шутку струсил и, не дожидаясь погребения, скрылся.

Нет, я не бросил поля брани, не отступил, не изменил педагогическому долгу. И не пищал. Антон Семёнович писал мне тогда: «Дорогие мои, я не пишу вам слова утешения, я с вами, чувствуйте меня рядом с собой, как чувствую я вас, ваши плечи, ваши сердца. Бывает иногда в жизни такая заваруха, что, кажись, выхода нет, хоть погибай, или отступай. То и ценно в нас, что мы отступать-то и не приучены. Верю тебе, Семён, найди в себе силы перенеси это страшное горе, помоги Гале…».

Со всех концов я получил в эти дни письма от своих воспитанников по колонии имени Горького. Думаю, что этот поток доброй, товарищеской поддержки был результатом подсказки Антона Семёновича…»

*   *   *

Однако в 66-й школе-колонии для трудновоспитуемых детей, где произошла трагедия, остаться было невыносимо.

В августе 1934 года С.А. Калабалин перешёл на работу в детский дом № 54 Сталинского района города Ленинграда, где проработал завучем до мая 1935 года.

Работа завучем мало привлекала С.А. Калабалина – прирождённого воспитателя, умевшего уже в начале своей педагогической деятельности найти подход к самым трудным подросткам. Его тянуло к большому, настоящему делу.

По ходатайству А.С. Макаренко, тогда помощника начальника отдела воспитательно-трудовых колоний при НКВД УССР, Калабалин назначается начальником учебно-воспитательной части Винницкой колонии.

Об этом он пишет:

«Мне было поручено открытие детской колонии для рецидива в Якушенцах. В этот период я часто общался с Антоном Семёновичем и был свидетелем, как он не просто руководил отделом, а создавал методику воспитания во всех её подробностях…»

  Выводя своего друга и ученика в образе Карабанова, А.С. Макаренко оценит работу С.А. Калабалина так:

«Карабанов — начальник колонии. Замечательный человек. Если про  себя я говорил, что мастер, а не талант, то Карабанов в первую очередь талант. Расскажу вам такой случай. В 1937 г. я руководил всеми колониями Украины. Вызвал из Ленинграда Карабанова: «Бери новую колонию, будешь работать там». — «Хорошо». Дал я ему старый совхоз (с. Якушенцы). Ничего там не было. Я решил: Карабанов человек сильный. Дал я ему «лучших ребят». Со всей Украины собрал... настоящих «жуков», которые со мной без мата принципиально не разговаривали. Парню 14 — 15, но у него в кармане отмычка и водка. Месяц я продержал их в приёмнике, окружив высоким забором, часовых поставил. Наконец, получаю телеграмму от Карабанова: «Можно привозить».

Ночью они прибыли в Винницу. Карабанов подал к станции два грузовика. Приехали. Накормили их, уложили спать. Утром проснулись — кругом степь, пусто. И бараки.

...Карабанов ушёл на село. Ребята заявили: жить здесь не будем, пошли, братцы, на вокзал... Пошли пешком, целой ватагой. А чекисты за ними на автомобиле поехали, всё уговаривать продолжают.

Прибежал Карабанов: «Где хлопцы?» Схватил первого попавшегося коня, без седла, поскакал за ними. Видит — идут хлопцы по дороге. Он спрыгнул с коня. Поскользнулся и упал. Лежит. Те к нему: что такое? Пробуют поднять. Стонет. Потом говорит: «Снесите меня в колонию». Понесли в колонию. Всей гурьбой пошли. Принесли. Осторожно опустили его, а он и говорит; «Ну, спасибо, что донесли, не хотелось мне пешком идти». Ребята буквально обалдели. А он увидел самого курносого и говорит: «Почему ты такой красивый?» Ребята ещё в больший восторг пришли. Карабанов говорит: «Ну что же, идите в Винницу». — «Ну, пойдём».— «А, может быть, позавтракаете, а потом пойдёте? — «Ладно, отчего не позавтракать».

...Через три месяца я приехал к нему туда с ревизией, посмотрел на них. Дисциплина, что надо. Все очень вежливы, приветливые, все читали «Педагогическую поэму».

Я не стал расспрашивать Семёна, как он это сделал. А у ребят спросил: «Ну-ка, скажите, какое у вас главное достижение?».— «Наше главное достижение — Семён Афанасьевич!» (смех).

Вот это настоящий талант. Не мастер, а именно талант, которому подчиняются самые тяжёлые, самые вредные. И из них он делает хороших людей. Мы посылали ему самых трудных, а он делал с ними буквально чудеса…»

В эти годы С.А. Калабалин ведёт активную переписку с Антоном Семёновичем. Сохранившиеся письма раскрывают удивительную историю дружбы двух талантливых людей: учителя и ученика:

«Каждое личное письмо Антона Семёновича ко мне, — вспоминает Калабалин, — было полно советов и подсказок по методической организации детского учреждения. В них предусмотрено решительно всё: дозировка света, воздуха, жилой площади, расстановка кроватей, пошив костюмов, встреча новичка, примерное содержание первой беседы с ним, методика привлечения подростков к общественной деятельности, нормы нагрузок, организация первого урока в школе и т.д.».

В 1938-м С.А. Калабалина арестовывают и обвиняют в антисоветской агитации среди воспитанников. При аресте изымается вся имеющаяся в доме переписка с А.С. Макаренко и с его друзьями по колонии им. М. Горького. Однако, незадолго до ареста, он шлёт весточку своему учителю. Вот что он в ней пишет:

«20.12.37 г. Дорогой Антон Семёнович! Моё моральное состояние нарушено основательно, и я вечно нахожусь в состоянии помилованного. Это не вяжется с моей натурой, тем более, что я в своей работе честен и самоотвержен...»

Содержание этого письма – «загадка, которую ещё следует разгадывать» – утверждает исследователь-макаренковед С.С. Невская. Нет сведений, которые могли бы пролить свет на те события, в связи с чем Калабалин пишет о своём состоянии «помилованного». Письма, изъятые при аресте, до сих пор не найдены. Судьба была благосклонна к Семёну Афанасьевичу – в тюрьме он провёл только месяц.

Из дневников Г.К. Калабалиной:

«Осень 1937 года была очень тревожной. По всей нашей стране начались аресты. Вдруг было предложено снять со стены в корпусе портрет секретаря ЦК ВЛКСМ Александра Косырева, которого я знала с молодости, как стойкого борца за дело партии, потом портреты наших полководцев: Якира, Тухачевского, Блюхера, Егорова. Затем арестовали Касиора, именем которого была названа наша колония, и следом за ним был арестован Председатель Совнаркома Украины П.П. Постышев. Мы ничего не могли понять, как все они вдруг стали «врагами народа». Начались аресты в аппарате нашего Винницкого управления НКВД. В ноябре 1937 года Семёна вызвали в Управление. Я в тот день была дежурным воспитателем по колонии, Семён обещал, что, освободившись от дел в Управлении, купит билеты в кино, чтобы мы с ребятами после обеда пошли в Винницу на кинофильм, и в 4-е часа вечера он должен был встретить нас.

В 10 часов он уехал, а в 2 часа дня, когда я проводила обед, мне сказали, что какие-то люди вскрыли кабинет и рылись в столе Семёна. Я поняла – случилось страшное: Семёна арестовали и идёт обыск. Я собралась с силами и продолжала проводить обед. Обыск провели в доме без меня. Дома была Оля, Шура и дети. Конечно, ничего не нашли, кроме книги с рассказами о Болшевской Коммуне имени Ягоды, который был арестован как враг народа, а также фотографию брата Семёна – Ефима, кавалера четырёх Георгиевских крестов, в военной форме со всеми орденами. Кроме этого забрали всю переписку с А.М. Горьким и А.С. Макаренко. Я в это время была в положении – ждала первого сына - Антона. Когда я пришла домой, всё было перевернуто вверх дном. Сделалось до боли обидно, грустно, тоскливо, жутко. Детишки сидели испуганные, расстроенные. Я успокоила их, приласкала. Вместе с Шурой и Олей привела в порядок квартиру и отправилась в город в управление НКВД – узнать, что с Семёном, где он? Мне ответили коротко – «он арестован». Не помню, как я вернулась домой. Всё что вчера ещё было ясным, понятным, сегодня стало чёрным и страшным.  Что ждёт его, моего самого родного? Где он сейчас? Я глубоко была уверена и хорошо знала, что Семён ни в чём не повинен, но в то же время доказать что-либо было невозможно. Утром мне объявили, что я освобождена от работы, как жена репрессированного.

Начались для меня и всей нашей семьи очень тяжёлые времена. Как жить? На какие средства?

Утром пришла дочка Леночка из садика в слезах и сказала, что в детский садик больше не пойдёт, потому, что все ребята говорят, что её папа «враг народа» и что с ней никто не хочет играть. Знакомые, встречаясь со мной на улице, спешили перейти на другую сторону, чтобы не навлечь на себя подозрения. Работникам колонии и воспитанникам было запрещено общаться со мною. Зарплату мою и Семёна за прошедший месяц не дали, сказали, что дадут только тогда, когда я покину территорию колонии. С каждым днём жить становилось всё труднее. Скудный запас продовольствия подходил к концу. Несмотря на всё это во мне жила вера, что правда должна восторжествовать, Семён должен освободиться. Со мною оставалась моя семья, верные друзья – сестра Оля с мужем, бывшие воспитанники, которые работали в городе и помогали нам продуктами, а также нынешние воспитанники моего корпуса, где я работала воспитателем. Хотя им было строго запрещено приходить ко мне, но они вечерами через форточку передавали молоко и печенье для малышей. Попытки устроиться на какую-либо работу были безуспешны: жену репрессированного на работу не брали. Каждый день я ходила в тюрьму, передать что-нибудь Семёну из одежды, чтобы получить его роспись в получении передачи и убедиться, что он жив и никуда не отправлен.

Положение становилось всё труднее. И тут я вспомнила, что когда-то работала (в 1929 году) в ВУЦИКе под руководством Г.И. Петровского. Он был очень внимательным и заботливым человеком по отношению к нам – молодым. Я написала ему письмо, рассказала обо всех своих трудностях и попросила помощи в устройстве на работу, чтобы содержать свою семью. И буквально через неделю за мной прислали машину из Виницкого облоно для оформления документов. Я ещё раз убедилась в исключительной порядочности и человеческой чуткости настоящего товарища - Григория Ивановича Петровского. В облоно мне была предложена работа воспитателя в Соколовском детском доме…»

17 марта 1938 года Семён Калабалин напишет своё первое после ареста письмо своему учителю:

«Дорогой Антон Семёнович!

Спасибо за письмо. Оно мне сообщило о том, что Вы физически нездоровы, что меня страшно огорчило, но зато Вы на свободе. В Виннице вдруг пошли слухи, что якобы Вы арестованы! Ужас, что со мною творилось!».

Слухи об аресте Макаренко, сообщённые С.А. Калабалиным, – совершенно неожиданная для макаренковедов информация, так как угроза ареста существовала в 1936-37, но дело было закрыто, и Антон Семёнович уехал на постоянное место жительства в Россию.

В этом же письме содержится ценнейшая информация о том, что же произошло с Калабалиным:

«На первом допросе мне предложили дать объяснения о моей контрреволюционной деятельности. Так как я понятия не имел, что говорить, я попросил следователя поделиться со мной, чем он располагает. Он заявил, что следствие располагает сведениями о моих антисоветских настроениях и о том, что я вёл антисоветскую агитацию среди детей. Я назвал этот бред анекдотом. На втором допросе и на последующих двух вопрос о контрреволюции не всплывал.

20.02.38 г. следователь мне заявил о том, что, вероятно, меня придётся освободить, дело прекратить и 2.03.38 г. меня освободили».

В это же время, пишет далее Семён Афанасьевич, в колонии происходили следующие события:

«Хлопцы взвыли, — за что арестовали нашего Семёна Афанасьевича?! Кое-кто из местных работников от себя промямлил (слово написано неразборчиво) «враг», — ему заплевали глаза. Колония в течение трёх дней окружена милицией. Воздвигли карцер. На работу и в школу не пошло 50% детей. Пошли попойка, игра в карты, грабежи и воровство».

Семён Афанасьевич с болью сообщает Макаренко, что «всё, что было сделано за два года – рухнуло, как рушатся на пожаре горящие стропила». Что же было после ареста, каким он вернулся, на какие деньги жил, где работал, что стало с Винницкой колонией? И об этом пишет Калабалин, переполненный гневом, не выбирая выражений, ибо его арест имел дорогую цену: развал детской колонии, бездушие и равнодушие к детским судьбам:

«2.03 я свободен. 3.03 встречаю товарища Морозова, начальника областного УНКВД, который, тепло пожав мою руку, заявил, что он был против моего ареста, но благодаря настойчивым требованиям отдела трудовых колоний, он пошёл на арест. 7.03 я уже заведующий Соколовского детского дома, разбитый, уставший и безденежный (после тюрьмы расчёт дали полный, удержали за что-то почти всё). Давыдова я уже не застал в колонии – сняли за развал колонии и из-за ненависти к нему ребят. Управляющий теперь Вронский».

В конце письма Калабалин заключает:

«Коротко почти всё. При встрече расскажу с подробностями. И всё же я хотел бы работать в России и недалеко от Москвы и Вас. Желаю быстрого выздоровления. Целую всех от всех. Ваш Семён».

Из записных книжек А.С. Макаренко:

«Подвиг. Это очень грустное зрелище. Калабалин делает чудеса. Его ребята по-новому смотрят, – это человеческий коллектив. Но как он невыносимо одинок, этот Семён. Кругом бедность и даже вши, барское попечительство, лень, болтовня и жадная, подлая карьера…»

С.А. Калабалин не оставлял надежды вернуться работать в колонии системы НКВД, работа в Соколовском детском доме тяготит его.

В следующем письме Антону Семёновичу, которое он пишет 20 марта, просит совета:

«Дорогой Антон Семёнович!

Как Вы мне посоветуете: обратиться с письмом к товарищу Ежову по вопросу становления моих прав на работу в трудколонии НКВД, конечно, с изложением и всей прекрасной «штуки», разыгранной со мной? Не могу без трудновоспитуемой братии. Арестован я был только для того, чтобы скомпрометировать меня перед детьми, но этого не получилось, а одно лишь успели – развалить колонию... Сидеть в Соколовке – ужасно тяжело. Чувствую себя как на высылке. Это же работа не по вкусу и выбору. Я оказался перед фактом свершившимся. Когда меня освободили, то Галя со всей свитой была уже в Соколовке. Напишите о себе, как Ваше здоровье и зачем это нужно было ломать рёбра. Будьте здоровы, дорогой отец...»

На приведённые выше письма, по всей вероятности, А.С. Макаренко не сумел ответить, ведь пишет же он Шершневу, что «долго не писал», «был тяжело болен»!

27 марта 1938 года Калабалин в своём письме интересовался здоровьем своего учителя:

«Как Ваше здоровье? Очень прошу Вас и меня держать в курсе лечения. Вам болеть запрещается. Если бы можно было послать своё ребро – они у меня ещё крепкие. Читал Вашу замечательную статью в «Правде» («Проблемы воспитания в советской школе» от 23 марта 1938 года). Ну до чего же мудро.

…Школа не является организующим центром, ни началом морали коллектива и индивидуума. Скорее она являет собою место безнаказанного разгула.

Сколько бы я мог привести трагических случаев из быта школы.

…Что если бы удалось мне получить одну из школ и в разрезе Вашей статьи дать образец сооружения такой школы, о которой мы все мечтаем?

С этой задачей я бы несомненно справился. Я бы добился цели и дал бы стране настоящую школу и настоящих людей.

Подумайте, Антон Семёнович!

Потихоньку работаю. Дело моё забывается. Хотел было написать наркому, а теперь уже не хочется. Жаль только колонию, детей. Всё угробили и так жестоко.

К Вам обязательно соберусь, хотя бы к началу зимы – пока прихожу в себя и работаю».  

Но и на это письмо ответа не было, или - не дошло.

20 апреля 1938 года Семён Афанасьевич, заподозрив невероятное, за что позже будет извиняться и корить себя, с болью писал:

«Дорогой Антон Семёнович! Итак, Вы не пишите. Объяснения в голову лезут самые жуткие. Думается мне, что Вы решили прекратить всякое общение с человеком, задержанным органами НКВД. Но ведь это только трагическая случайность в жизненной практике чистокровного советского человека, самоотверженного и до конца преданного своей социалистической отчизне. Да в противном случае я бы не жил в пограничном районе, куда без прописки НКВД не ступишь. Все мы, как говорят, ходим под НКВД».

Известно ещё одно письмо Калабалина этого периода (от 20 июня):

«Дорогой Антон Семёнович!

Хотел было не писать Вам, а дождаться от Вас ответа. Так нет, не выдержало сыновье сердце. Почти каждую ночь я вижу Вас во сне. То Вы приехали к нам, то у Вас в Москве, то мы с Вами в Полтавской колонии. Вы не пишите, а мне тревожно за Вас. Как Ваше здоровье? Залечили ребро? Почему не пишете? Может, я Вас чем обидел?..»

На это письмо Макаренко ответил, о чём можно судить по содержанию письма Калабалина от 9 августа 1938 года:

«Доехал благополучно и сразу же взялся за устройство Вашего приезда.

1. Комната есть, на полах, три окна, два столика, кресла, кровати. Будет электросвет.

2. Хозяева: дед, баба и дочь девятиклассница. Культурное семейство. В этом же доме будете иметь: молоко, сметану, масло, курчат, мёд, овощи. Кухарка есть, прачка тоже. Уборка комнаты обеспечена. Яички. Графины для воды есть, самовар есть.

3. Двор. Дом снаружи будет побелён. Открывая калитку, сразу попадаете в джунгли фруктовых и декоративных насаждений и цветов. Короче говоря – всё в Вашем вкусе.

  Прошу торопиться. Ведь летних дней осталось считанное количество.

  … Всё на ходу, всё закручено. Ждём Вас.

  О цене на комнату я не говорю, но она будет (за два месяца) в среднем 30 рублей.

  Обнимаю – обнимаем.

  Ваш Семён».

Вероятнее всего Макаренко и Калабалин встречались в Москве, и Антон Семёнович пообещал ему ещё раз встретиться.

Но уже 15 августа Антон Семёнович сообщил о неприятной истории, которая произошла с ним:

«Дорогой, милый, родной Семён!.. Я уже собрался на днях уезжать, достал нужное разрешение... но случилась большая неприятность: среди бела дня на одной из главных улиц, без всякого предупреждения со стороны судьбы, без всякого предчувствия, – я грохнулся в обморок – прямо на трамвайной остановке... Домашние мои, конечно, всполошились, всполошили Союз, и возле меня завертелось целых четыре врача. Это произошло 10 августа.

Разговоры со мной ведутся тяжёлые. Запретили писать, читать, играть в шахматы, волноваться. Сейчас пишу тебе украдкой, только потому, что на минуту остался один дома. Признали у меня тяжёлое переутомление мозговых сосудов – всё на нервной почве, хотя, как ты знаешь, я очень редко нервничал. Хуже всего то, что пугают Галю: такие обмороки, говорят, не должны повториться, – это звучит отвратительно.

Я понимаю, голубок, что тебе неприятно и досадно: приготовился к гостю, а гость какие-то дамские обмороки закатывает. Но что я могу поделать? Моё положение ещё неприятнее, я хочу, чтобы ты мне посочувствовал.

… Всё-таки меня больше всего беспокоит, что я подвёл тебя и вместе с тобой, наверное, ещё несколько человек. Моральные твои страдания… Что я могу поделать, страдай, по дружбе ты мне это недоразумение простишь, но ведь ты влез в материальные расходы. Если ты хочешь хоть немного меня успокоить и порадовать, сделай дружескую милость: сообщи, сколько ты истратил денег на разные подготовки. Очень тебя прошу об этом.

Осень для меня вообще погибла, на это приходится махнуть рукой. Но весной, я уверен, даже врачи посоветуют мне поехать к тебе, ведь к тому времени все их процедуры должны вернуть мне нормальное состояние. Сейчас, между прочим, я чувствую себя очень неважно: пусто в голове, досадно и как-то неприятно легко возле сердца, и кроме того, стал злой, страшно со мной разговаривать.

Прости, дорогой, да, собственно говоря, старость штука непростительная. Поцелуй своих и передай горячий привет и извинения.».

Из переписки А.С. Макаренко и С.А. Калабалина:

«Соколовка. 19.08.38.       Дорогой, родной мой Антон Семёнович! Мои сыновьи чувства Вам. Крайне возмущён поведением Вашей старости. Вы должны немедленно придать её линчеванию врачей всех мастей и степеней. Пусть они заливают водами, сжигают огнями, убивают током под самым высоким напряжением – пусть вообще они её укротят…».

«Соколовка. 06.09.38.    Дорогой Антон Семёнович. Так долго не писал, потому всё ждал сына, чтобы сообщить Вам об этом. В ночь с 5 на 6.09.1938 в 23.45 мин.  по местному времени на свет появился Антон Семёнович Калабалин (№ 2), с чем Вас и поздравляю…»

«Соколовка. 10.10.38.     Итак, я мечтал иметь собственного Антона Семёновича, и он есть. Да ещё какой Антон. В моём сыне Антоне будет сосредоточена вечная любовь к Вам, память.

Я украшу его душу букетом черт Ваших, только Ваших, высоких идеальных человеческих черт. В нём моего должны быть: сила физическая, Галина скромность, Ваши интеллект и гуманность».

«Москва. 06.10.38.  Милые, славные Калабалины! Хочется очень знать, как началось воспитание моего долгожданного тёзки, как идёт прибавление в весе и какие черты Калабалиных уже можно наблюдать в этом молодом гражданине СССР. Я думаю, что, в общем, ему можно позавидовать. К тому времени, когда он вырастет, в нашей стране будет на каждом квартале университет, а шёлковые галстуки будут сваливаться с неба. Рассчитываю также, что и с Гитлером мы к тому времени покончим начисто, привет и поздравление с благополучным открытием жизненного плавания. Всегда страшно жалею, что не удалось погостить у Вас, и мечтаю, что весной или летом это мне обязательно удастся…».

«Соколовка. 20.10.38.    Дорогой Антон Семёнович Я люблю Вас. Я Вас чувствую в доме, в своём мышлении. Я к Вам обращаюсь ежедневно за советами. Буду умирать – в объективе моего последнего луча жизни будет Ваше имя и облик вместе с кровными моими – жена, и дети, мать. Я очень люблю дни полтавских сражений со вшами, тифом, зимой и люблю всех участников этих давно минувших горячих дней. Обнимаю. Ваш Семён».

«Москва. 25.10.38.  (из письма А.С. Макаренко П.П. Архангельскому). Дорогой Павлуша! Спасибо тебе за письмо… И ещё большое спасибо за подарок. Это замечательно мило у тебя вышло: прислать мне законы Эндшпиля. Послезавтра я уезжаю в Кисловодск – не гулять, лечиться. Все меня уверяют, что оттуда я возвращусь совершенно здоровым человеком…

Семён часто пишет, хвастается своим сыном, и, мне кажется, в нём никаких изменений не произошло. Это больше всего мне не нравится. При всей своей богатой натуре он всё-таки засох на скучном детдомовском подвиге. Очень явно ощущается в нём, что он не получил высшего образования и сам не растёт… Это было бы не так плохо, если бы у него беднее была натура. В общем, из него вышел довольно сентиментальный человек, он чересчур часто умиляется. А всё же он замечательный, благородный и сильный человек…».

«Кисловодск. 2.11.38. Родной Семён!… Спасибо, дорогой, за память и за любовь, я тебя крепко люблю и горжусь твоей человеческой силой… Напиши, как дела в детском доме. Думаю здесь написать рассказ о Карабанове…».

«Соколовека.28.12.38.

Дорогой Антон Семёнович!

С Новым 1939 г. поздравляю Вас и всех Ваших домочадцев. Желаю здоровья, радости и успехов в Вашей творческой жизни.

Как давно Вы нам не писали. Всё ли у Вас благополучно? Ведь теперь не я лишь с Галей ждём Ваших писем. Ведь у Вас есть внук, да ещё Антон. А какой хороший пацан!

Как хочется показать его Вам. Смеётся, никогда не плачет. Казак! Не будете писать, пожалуюсь ему.

С 13.12. по 18.12. в Виннице происходило совещание по ОБЛОНО директоров и завпедов 20 д/домов.

Стоял и мой доклад. Одно скажу, что моя унаследованная от Вас творческая педагогика вызвала у докладчиков тысячи ко мне вопросов и – лучше с умным потерять, нежели с дураками найти. Но наш детдом занял 1-ое место по области. Меня назначили внештатным… инспектором-консультантом».

Письмо без даты. Начало января 1939 г.

«Дорогой Семён!

С Новым годом  тебя поздравил, -  получил ли ты мою телеграмму? Я послал телеграмму и Шершневу, но он давно мне не пишет…

Спасибо хоть ты меня не забываешь. Очень рад твоим семейным и производственным успехам, это всегда меня наполняет гордостью.

Недавно в Москву приехала на экскурсию группа  работников детских домов и колоний Полтавщины. Многие меня помнят по Полтаве. Говорят, что во всех колониях Полтавской области заведена наша система – командиры и даже сводные отряды. Завели они всё это рановато, хорошие вещи у нас принято заводить через пять лет после смерти авторов. Чёрт с ними, даже для распространения совета командиров я умирать не хочу.

Что значит: «Меня назначили внешкольным инспектором-консультантом?» как темно нынче пишут! Значит ли это, что ты ушёл из Соколовки, или не значит? А если не значит, какой из тебя выйдет в чёрта инспектор?

Я живу скучно. Писать ничего не хочется, меня всё равно не читают читатели, Зои (персонаж из «Педагогической поэмы». – В.М.) принципиально не читают и пишут гадости в «Комсомольской правде».

Писать скоро ничего не буду. Пробавляюсь разными пустячками далеко не первого сорта. Надо накопить достаточно энергии, чтобы взяться за моих врагов по-настоящему, никак не сосредоточусь на хорошей теме.

В марте собираюсь поехать в один дом отдыха, здесь есть под Москвой приличный, а на май закачусь в Ялту и, честное слово, буду лежать на травке и плевать на кипарисы.

Пиши, не забывай. Привет Гале, Антону и всем прочим твоим наследникам.

От Гали привет и поцелуй всем соколовцам. Твой А».

«Соколовка. 21.01.39.

…Странно поведение Шершнева. Я неоднократно пытался завязать с ним переписку, но безуспешно. Вот Павлуша – это умница человек. Я его страшно люблю. Из всех горьковцев он один остался верным холостизму.

Неужели в Полтавской обл. есть отряды и другие дорогие нам вещи?

Из Соколовки я не ушёл, а инспекторство моё заключается в том, что ОБЛОНО периодически командирует меня в тот или иной д/дом для помощи».

Дарственная надпись автора на титульной странице «Книги для родителей»:

«Дорогим моим Калабалиным, которые уже сами с родительскими усами, не в назидание, а просто на память – в прошлом педагога, а теперь просто от старика, любящего Вас, - А. Макаренко».

25 января 1939 года Семён Афанасьевич в письме к Макаренко сообщал, что направил в отдел трудовых колоний НКВД СССР товарищу Яцкевичу письмо и далее пересказал его приблизительное содержание:

«24.01.39 г. годовщина моего ареста. Пишу о своей безвинности и спрашиваю, есть ли какая-либо возможность восстановиться в правах на работу в НКВД. Трудно Вам представить моё состояние. Мне кажется, что я продолжаю быть подследственным, подозрительным. Я жду повторного ареста, хотя не чувствую за собой никакой вины. Состояние убийственное. Я не нахожу себе минуты душевного равновесия. Роковой вопрос «За что?» сверлит мои мозги. Я буквально недалёк от помешательства. И до сих пор, пока я не объяснюсь и не получу авторитетного ответа, вероятно, мне не успокоиться. Плюс к сему я не нахожу полного применения моим силам в нормальном детском доме. Я прошу Вас, коль это хоть в какой-либо мере допустимо, сообщиться с товарищем Яцкевичем и сказать ему о моей педагогической и советской чистокровности и преданности. Галя почему-то не советует писать. Но я дальше не могу».

Ответ на это письмо пришёл 2 февраля. Антон Семёнович спешил успокоить своего любимца:

«В голову мне не приходило, что ты можешь так волноваться по поводу прошлогодних обстоятельств твоей биографии, я на твоём месте не волновался бы и забыл всё, но совершенно понимаю, что в детском доме тебе скучно и неинтересно. Поэтому буду всё-таки рад, если из нашей переписки с Яцкевичем что-нибудь выйдет. Сегодня я отправил ему длинное письмо, в котором рассказываю, какой ты педагог. Предупреждаю, что ты человек горячий и лодырей и шкурников не любишь, пишу также и о том, что ты – сторонник моей системы. Приложил, конечно, и твоё письмо.... Вчера я получил орден, поэтому, может быть, особенного страха или отвращения к нашей системе у Яцкевича не обнаружиться. Почти уверен, что он что-нибудь сделает, разговаривать с ним лично, думаю, было бы хуже, я произвожу на некоторых людей отталкивающее впечатление... Но если даже получится осечка, падать духом не нужно, будем думать что-либо другое...»

Семёна Афанасьевича это письмо порадовало, он счастлив, взволнован награждением А.С. Макаренко орденом Трудового Красного знамени. В письме от 9 февраля 1939 г. Калабалин признался:

«От Ваших писем мне легче и бодрее переживается».

А в письме от 27 февраля сообщал:

«Яцкевич молчит, а мне не сидится. Как-то всё сразу: и грустно, и страшно, и грустно... Облоно влюблено в меня, но мне от этого не легче. Когда лают собаки и проходят мимо окон люди, я переживаю страх. Отчего это? Ведь я видел страхи и научился переживать их. Что ж это такое? Я очень честно трудился и тружусь».

Последнее письмо А.С. Макаренко было написано 28 марта 1939 г. Он писал:

«Я в последнее время по обыкновению замотался и долго тебе не отвечал. Спасибо, что не обращаешь внимание на моё свинство и пишешь. В общем, твои дела как будто идут полным ходом. Яцкевич мне не ответил, и это, конечно, квалифицированное хамство, ничего не поделаешь, и напоминать ему не хочу, тем более что по всему видно, мы с тобой ему не ко двору, у него, вероятно, какие-нибудь другие есть «соображения». То, что он молчит, между прочим, меня даже утешает. Это значит, что всё равно ты с ним не сработался бы. Стоит ли в таком случае лезть на разные рожны? Вообще думаю, что тебе не нужно нервничать, по опыту знаю, что лучше бывает там, где трудно, и лучше оканчивается там, где работается...»

«Соколовка. 1 апреля.   Дорогой Антон Семёнович! Мне только иногда хочется быть в выгодном положении перед другими – я Ваш сын. Ревную иногда Вас и всё.

В моём подшефном Немировском детдоме дела идут хорошо. Работу свою я понемногу записываю. Веду наблюдения за личностями детей, коллективом, за удачными воспитателями, о системе организации детских коллективов, перспективах, традициях. Веду переписку с воспитанниками бывшими и т.д. Готовлю статьи в прессу. В следующем письме вышлю Вам «комплимент» по Вашему адресу одного мудреца от педагогического журнала «Коммунiстична освiта».

Следующего письма не было. 1 апреля 1939 года А.С. Макаренко не стало. 4 апреля 1939 года Антона Семёновича Макаренко хоронили.

Семён Калабалин примчался проводить в последний путь своего учителя, отца, друга. Поезд опаздывал. Калабалин догнал траурную процессию уже на кладбище.

В мае 1939 года в связи с необходимостью постоянной деятельности в комиссии по изучению педагогического наследия А.С. Макаренко С.А. Калабалин переехал под Москву и принял детский дом № 3 Мосгороно на станции Барыбино. С момента переезда под Москву начинается новый этап жизни С.А. Калабалина – период самостоятельных поисков. Здесь развивалось и совершенствовалось его педагогическое мастерство.

«Москва. С.А. Калабалин – Г.К. Калабалиной. 10.05.39.

Дорогая Галочка и детки!

Сегодня я был принят начальником группы детских домов МОСГОРОНО с исключительной теплотой. Мне было предложено принять детский дом в Барыбино на 500 человек. Дом этот стоит у них, что называется, поперёк горла своей запущенностью. Я дал согласие и завтра с инспектором еду туда на смотрины. Своё впечатление и решение сообщу завтра специальным письмом.

Я уже заполнил анкету, написал биографию и был представлен перед лицом зам. зав. МОСГОРОНО, который любезно принял меня и добивался от меня объяснения, что я буду делать в Барыбино во имя наведения порядка и сохранения двух миллионов бюджета.

Я, как мог, так и растолковал ему.

Затем меня пригласил Наркомпрос - там предложили организовать новый детский дом для испанских детей. От этого я отказался, так как считаю, что с нашенскими мне работать будет легче.

Сегодня был в больнице у Галины Стахиевны Макаренко. Здоровье её неважно, но значительно лучше прежнего. Тебе и деткам она кланяется и целует.

Сейчас буду писать письмо Терскому, Татаринову и некоторым коммунарам, Соколову и Смене,  с предложением сотрудничать со мною. Тебе работа в колонии будет, но с условием, что ты сначала отдохнёшь, а потом уж и за работу. Лучше Леночку приготовишь для русской школы. Между прочим, школа в Барыбино внутри детдома…

Как дела в колонии? Всё ли благополучно? Пиши на адрес Макаренко. Как твоё здоровье и деток? Мои вы славные! Успел кое-что сделать по делам А.С. Макаренко. Только что говорил по телефону с Колбановским (психолог). Хороший, милый человек. Завтра вечером приглашён к писателю и редактору Лукину. Если успею вернуться из Барыбино – пойду на встречу с ним.

К первому июня я жду вас к себе. Ни за что не оставайся дольше. Я без вас тут не смогу жить. Понятно?

Передавай привет всем детям и работникам.

Обнимаю и целую.

Ваш Семён».

Из воспоминаний воспитанника Барыбинского дома № 3 Мосгороно К. Петухова:

 «Его появление в Барыбино было совершенно неожиданным и новым по сравнению с его предшественниками. Если те в первую очередь принимали друг от друга хозяйство, то Калабалин с этим делом не торопился. Прежде всего, он стал знакомиться с детьми и принял их под свою ответственность не по спискам, как это делали другие директора, а лицом к лицу с каждым. А их было в детском доме около пятисот.

Всех нас очень удивило познание и молниеносное разоблачение всех наших мальчишеских «секретов». Он заглядывал в топку печек, приподнимал матрасы, раскрывал тумбочки, и вскоре на полу образовалась большая куча, состоящая из самопалов, рогаток, острог, сухарей, самодельных игральных карт. К нашему удивлению, мы не услышали от него привычной ругани и упрёков. Калабалин укоризненно покачал головой и с украинским акцентом горестно сказал: «Не добре у вас, хлопцы...» Он указал на кучу и с уверенностью приказал: «Сегодня же уничтожить. Исполните? Можно не проверять?... Ну, добре!» Когда за ним закрылась дверь, разгорелась словесная битва, чуть не дошедшая до настоящего боя. Но первый приказ нового директора был с честью выполнен, а сухари съедены в честь примирения.

Через несколько дней на лесистом пригорке у спуска к реке было организовано собрание-встреча, на котором присутствовали не только воспитанники и педагоги, но и все сотрудники детского дома. Семён Афанасьевич рассказал нам об Антоне Семёновиче Макаренко, о себе и познакомил всех с Галиной Константиновной — женой, педагогом и другом по работе.

Он говорил о нашей настоящей жизни с каким-то особым обаятельным юмором, вызывая аплодисменты и смех даже у скептиков. Но когда Семён Афанасьевич сказал, что на пустыре будут цвести красивые цветы, вырастут аллеи деревьев, большой фруктовый сад — заходи, рви, ешь, сколько твоей душе угодно, — это показалась фантастикой. И в то же время нельзя было не поверить этому доброму, шутливому, с искрящимися глазами человеку.

И он развеял сомнения: «Всё, о чём я вам говорил, — это не сказки — пояснил Калабалин, — нам придётся работать, много работать, самим для себя, и я выдвигаю лозунг: «Не пищать!» Кто за этот лозунг?»

Все подняли руки. Одни с радостью, другие с неохотой. Вскоре жизнь в детском доме стала совершенно иной — радостной, бодрой, трудовой — по-макаренковски».

Из записок С.А. Калабалина:

Детский дом расположен в замечательных природных условиях. С запада, с севера и с востока покой детдома оберегают стройные сосны, ели и нарядные берёзы с тонкими побегами ветвей, как с распущенными косами. У подошвы пригорка, на котором разместились постройки детского мира, нежится река Северка. К югу, прямо к солнцу, из леса с зелёными шапками крыш, как будто приготовился к маршу строй красивых зданий детского дома. В семь часов особенно звонко рвутся в утреннюю синь зовущие звуки сигнала на подъём. «Ночь прошла, вставать пора. Убирайся, ободряйся, будь готов к труду». Четыреста упругих мальчиков и девочек, улыбаясь весеннему солнцу, расчерчивают двор геометрическими линиями трудового радостного движения.

Сигнал на утренний обход. Дежурные по детскому дому в составе воспитателя товарища Д.И. Бородкиной, юркого, приземистого, улыбающегося командира 8 отряда Ротта и дежурного члена санитарной комиссии обходят спальни.

Отряд выстроен. Командир отряда № 1 Аносов встречает дежурного командира: «Товарищ дежурный командир, в первом отряде ночь прошла благополучно. Отряд готов к утреннему обходу». Дежурный Ротт отдаёт салют. Ему отвечают двадцать крепких голосов.

Ни пылинки, ни морщинки — дежурство не может упрекнуть детей в недобросовестной уборке.

Ротт подаёт команду: «Первый отряд может быть свободным».

Отряд отвечает: «Есть». И так все 22 отряда.

Сытный завтрак окончен, и сигналист играет сигналы на работу: «За лопату, за топор, во дворе гудит мотор, день учёбы и труда — н-а-ч-и-н-а-л-с-я».

Первая смена в школе — дисциплина отличная. Работают упорно. Ведь каждый класс — это боевая единица, которая на доске межотрядного соревнования ведёт упорные бои с противником: ленью, плохой учёбой, грубостью и т. д.

Остальная часть ребят работает в мастерских, готовит уроки, убирает территорию двора.

Черноволосый Горшков, исполняющий обязанности завхоза, юлою мечется по детскому дому. Его разыскивают: тому нужна лопата, другому — лошадь, а он скрылся. По его адресу мечут упрёки, «бюрократом» называют. А Горшков на конюшне конюха «пилит» за плохой уход за конём. Фёдоров Витя «ворочает» делами кирпичного завода. Шакальский и Сергеев Коля руководят посевной. Каждый занят своим делом, порученным ему коллективом во имя счастья коллектива.

А с 7 часов вечера работают кружки. Духовой (30 человек) готовит марши, кружок народных инструментов (30 человек) ведёт свои занятия. Хоровой, драматический, джаз... Остальные пишут газеты, читают книги, рисуют, пляшут...

В совете командиров разбираются вопросы жизни детдома: сколько тысяч сделано кирпича, почему плохо работает транспорт.

Совет командиров постановляет: принять участие в распространении билетов 14 лотереи Осоавиахима. Коллектив работников подписал на 1000 рублей, ребята — на 400.

21 час 30 минут. Сигнал: «Сдать рапорта». Весь детдом в сборе.

Командиры 22 отрядов докладывают о прожитом трудовом дне.

Всего нарушений по детдому — 12: получили плохие оценки по учёбе. Решили всем сбором не иметь плохих оценок. Это — позор!

День закончен. Сигнал — спать. После труда мир счастливого детства спит спокойно. Лес шумит. Северка тихо «говорит».

*   *   *

Судьба Марии Александровны Бесчастновой – прекрасная иллюстрация к словам С.А. Калабалина: «Макаренко сделал из меня человека, а я из вас хочу сделать хороших людей».

В голодные тридцатые годы шестилетняя Маша осталась сиротой и оказалась в приюте где-то под Харьковом. Группу детей, особенно истощённых и больных, привезли с Украины в Москву и определили в Ростокинский детский приёмник. Маша чудом выжила. Когда пришло время учиться, её отправили в Барыбинскую детскую колонию, здесь она пошла в первый класс. Никто не объяснил тихой девочке, что она, просто потерявшая родителей, будет подчиняться законам, применяемым к малолетним правонарушителям. За высоким забором в Барыбине находился целый городок, где под охраной НКВД за колючей проволокой существовали шестьсот детей и подростков. Каждый день через забор кто-то убегал, каждый день кого-то сажали в карцер за побег. Местное население боялось ездить на подводах мимо колонии, беглецы жестоко грабили крестьян, забирая даже одежду и обувь. Взрослые ребята дрались, проигрывали в карты подушки, одеяла, ботинки малышей. Отнимали скудные пайки: два прозрачных куска белого хлеба, крохотный кусочек масла и сахар. Девочки-подростки спали с воспитателями. Им завидовали другие – у них были тёплые пальто и обувь.

По ноябрьской снежной жиже Маша бегала и в школу, и в столовую босиком. Летние сандалии порвались, а зимние ботинки выдать не торопились. Над колонией, очевидно, шефствовал Военно-морской флот - привозили дырявые тельняшки, брюки клёш и бушлаты, в которых даже палубу мыть стыдно. Но блатные находили в этом особый шик. Начальство не приезжало месяцами. В корпусах печи топились плохо, о дровах нужно было заботиться самим. Спальню согревали своим дыханием двадцать одиннадцатилетних девчушек.

Приютские дети обижались только на судьбу, ведь сравнить свою жизнь с нормальной они не могли.

Новый директор колонии Семён Афанасьевич Калабалин несколько дней ходил по барыбинской территории инкогнито, присматривался. Блатную жизнь он знал не понаслышке: Макаренко когда-то взял его к себе из тюрьмы. Воспитанники решили, что приехал «новый мент», и не придали этому никакого значения: охрана и начальство часто менялись. А Калабалин на четвёртый день собрал всех в грязном клубе, не здороваясь, со сцены назвал всех паразитами, которые даром кормят вшей, и под общий свист и улюлюканье предложил начать новую жизнь: самоуправление, труд, дисциплина.

Через несколько дней заборы в колонии сломали, был избран совет командиров, воспитанники занялись сельским хозяйством. За грамотность и красивый почерк Машу выбрали секретарём совета. Дрожащим голосом она прочитала на первой линейке приказ о сборе щавеля. Увидела недоумение и издевку на лицах колонистов. Потом-то она вместе с председателем совета командиров Валентином Удальцовым, ставшим впоследствии генералом, главным штурманом ВВС, уверенно подписывала и договоры с соседним колхозом, и другие важные документы.

Семён Афанасьевич научил своих питомцев прежде всего уважать в себе личность. Колония была преобразована в детский дом № 3. Самых отъявленных великовозрастных бандитов куда-то перевели. Остались обездоленные, с искалеченными судьбами дети. О работе ученика Макаренко знали многие, скоро в детском доме стали появляться оступившиеся, сбившиеся с пути дети известных родителей.

В эти годы Маша впервые поняла, какое счастье, когда о тебе заботятся. Калабалин знал каждого, вникал во всё: заглядывал в классы и мастерские, ел с воспитанниками из общего котла, удивлял своими знаниями в сельском хозяйстве, мастерил, показывал, как печь хлеб и сажать цветы. А если случалось, что директор забывал имя воспитанника, то обращался: «Сынок! Дочка!» – и это было очень близко к истине.

У ребят появилась возможность в свободное время заниматься любимым делом. Маша шила не только постельное белье в мастерских, но и юбки себе и подругам, увлечённо читала стихи Лермонтова в кружке художественного слова, рукодельничала.

Воспитанники детского дома ставили «Без вины виноватые» А.Н. Островского, пели в хоре, играли на музыкальных инструментах в оркестре, изучали авиацию, занимались художественной гимнастикой и волейболом, а летом отдыхали в Крыму.

Калабалин добился, что в детском доме открыли восьмой, девятый и десятый классы. Маша проучилась в восьмом две четверти, когда Калабалина назначили директором одного из московских детских домов с усиленным режимом. Это было тяжёлое расставание. Многие родители решили забрать своих, трудных подростков, не надеясь на нового начальника. Маша тогда дружила с Татьяной Волковой, дочерью директора крупной московской фабрики, попавшей в Барыбино за воровство. Когда она только появилась в детском доме, Семён Афанасьевич попросил Машу помочь Татьяне освоиться. Дружба так связала девушек, что Татьяна отказалась уходить домой без Маши. Семья Волковых удочерила её. Вместе подруги, ставшие сёстрами, каждое утро ездили в школу через всю Москву - со Смоленского бульвара в Сокольники, чтобы видеться с Семёном Афанасьевичем.

Работа в Барыбинском детском доме была налажена, и С.А. Калабалину предложили работать в детском доме № 60, в Сокольниках. Сюда направлялись мальчики, исключённые из московских школ. В этом детском доме Семён Афанасьевич проработал до начала Великой Отечественной войны.

К Калабалиным в Сокольники – в школу-колонию 60 съезжаются со всех концов страны бывшие горьковцы.

Из записок С.А. Калабалина:

«В первый день войны уехали от меня гостившие в моей семье Задоров (П.П. Архангельский), Голос (И.Г. Колос)… На второй день войны я подал заявление в Сокольнический райком ВКП (б) о зачислении меня в ряды Красной Армии.

Педагогика на войне

Если вспыхнет война, наш гражданин…

под знаменем гуманизма спокойно свернёт

шею любой фашистской гадине,

под каким бы флагом она ни бросилась на СССР.

И эта победа будет самой

гуманистической победой в истории.

А.С. Макаренко

Вероломно вторгнувшись на советскую территорию в 1941 г., главное командование фашистского вермахта обратилось к солдатам и офицерам с особым посланием, определяющим их действия на нашей земле, в котором говорилось: «Уничтожь в себе жалость и сострадание – убивай всякого русского, советского. Не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, – убивай. Этим ты спасёшь себя от гибели, обеспечишь будущее твоей семьи и прославишься навеки…».

И они убивали, жгли, грабили, насиловали… Зверства оккупантов превосходили ужасы средневековой инквизиции. Слова «расстрел», «виселица», «казнь», «смерть» были наиболее распространёнными в лексиконе оккупантов. Каторжный труд стал уделом граждан, оставшихся на захваченной местности. Людей лишали всего и даже имени и фамилии – они заменялись на бирку на шее с обозначением номера и названия населённого пункта.

В трудные дни представления о добре и зле смешивались. В душах поселялись смятение, растерянность. Люди притерпевались к злу, привыкали не замечать чужую боль, отучались сострадать, защищать слабого. Для педагогики годы войны стали временем сложнейших испытаний: от человека требовалось не только сохранить в себе образ человеческий, но и раздвинуть пределы человеческих возможностей. А это возможно, когда человек способен преодолевать свою естественность, самообуздывать свои инстинкты, сообразуясь с собственной совестью, представлениями о долге, чести, достоинстве, порядочности… «Воспитывает всё: люди, вещи, явления, но, прежде всего, и больше всего – люди…». Эту истину отстаивал А.С. Макаренко, и ещё раз убеждаешься в правоте этих слов педагога, когда читаешь повесть Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая» – о суровом военном времени, о детях, оставшихся без семьи.

Длинная цепь трагических событий, порою просто жутких, проходит перед нами. Детские судьбы, искорёженные войной, сиротством, уголовщиной. Беспризорный, беспощадный мир.

Вот наиболее острые картины повести Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая»:

– «...Сильные пожирают всё, оставляя слабым крохи, мечты о крохах, забирая мелкосню в надёжные сети рабства...»

– «И вдруг... Кишки от этого «вдруг» защипало! Запах ошалелый пошёл по полкам, по вагону, по поезду... И по тем самым кишкам – будто ножовкой! Колбасное мясо открыли в продолговато-овальной американской баночке с золотым отсветом!

...Хоть бы не скребли, гады, ложкой-то по жести, от этого звука судорога начиналась в животе, будто это тебя, тебя, как банку, ложкой выскребают».

– «...В решётку впились детские руки, другие глаза, другие рты, они менялись, будто отталкивали друг друга и вместе с тем нарастал странный гул голосов...»

– «...Сашка не стоял, он висел, нацепленный под мышками на острие забора, а из живота у него выпирал пучок жёлтой кукурузы с развевающимися на ветру метёлками...»

Можно ли оправдать бессердечие и жестокость по отношению к детям? Этот вопрос к педагогике, ей и отвечать.

Главные герои повести – братья Кузьменыши.

Бесприютные, не раз битые, вечно голодные, когда все мечты сосредоточиваются вокруг какой-нибудь мёрзлой картофелины, они вопреки всему сохраняли живую душу.

Сашка погибает жуткой смертью. Но Колька не хоронит брата, он отправляет его в последнее путешествие, положив в ящик под вагоном, в котором они оба собирались ещё дальше за лучшей жизнью, – пусть хоть Сашка съездит.

Именно эти герои повести напоминают нам о святых, незыблемых ценностях – любви, самоотверженности, верности. Через восприятие Кузьменышей представлены почти все события в повести.

Это чистый, незамутнённый взгляд. Он со всей очевидностью показывает, как далеко отклонилась жизнь от нравственной нормы.

Дети верят в добросердечие и человечность окружающих-старших.  Вот только оправдывают ли взрослые герои повести их надежды?

Это ещё одна болевая точка повести, и не только её, но и всей педагогики.

Педагог просто не может быть педагогом по сути, если он лишён чувства ответственности за тех, кому он обязан и, тем более, если это сама святость – дети. Степень ответственности в выборе поступков определяется уровнем требований к себе, к своему собственному поведению.

Вместе с тем педагогическая деятельность предполагает не только высокий уровень квалификации, навыков, умений, компетентности специалиста, наличие у него деловых качеств, но и личностных, моральных качеств и нравственных поступков. Примером бескорыстного служения детству в лихие военные годы служит жизненный подвиг педагогов Калабалиных. Вот здесь-то педагогика вправе заявить о своей правомочности.

*   *   *

После завтрака предложено было детям собраться в зале.

- Ребята! - сказала Галина Константиновна. - Семён Афанасьевич, уходя в армию, оставил вам письмо. Вот оно. Слушайте.

И начала читать. Письмо было прямое, решительное, волнующее.

«Уезжая на фронт, прошу вас, - писал Семён Афанасьевич, - не осрамите начатого мною дела. Нещадно боритесь со всякой нечистью, которые, если их вовремя не заметить, станут пособниками врага. Не обманывайте себя ложным мнением, что, скрывая мерзавцев, вы поступаете правильно. Это будет правильно с точки зрения преступной, блатной, но неправильно с точки зрения народной, государственной.

Помните, вы граждане страны, которая переживает час великих испытаний. Трудитесь для фронта. Учитесь для фронта. Откажите себе в лишнем для фронта. Победим врага - всё придёт сторицей.

Живите дружно с воспитателями, учителями. Они - ваши, они - для вас. Помогите Галине Константиновне, которая должна заменить меня. Берегите свой детский дом. Добиваясь чего-нибудь, не отступайте, не сворачивайте. Смело глядите в лицо трудностям - сильным они не страшны. Будьте хозяевами своей жизни, но жизни такой, которой гордятся, а не такой, за которую краснеют.

Вы - здесь, я - там. Жаль, что я так мало побыл с вами. Но где бы я ни был, мыслями я всегда буду среди вас.

Обнимаю. Целую. Будьте счастливы».

Галина Константиновна простилась с мужем на Ярославском вокзале. Она не знала, что путь его будет недолгим. Он сойдёт на подмосковной станции. И отныне всё, что связано с его судьбой, окажется под грифом секретности. И на долгие годы… Он будет готовиться работать в разведке. Через несколько дней он вышлет первое и последнее письмо перед долгой разлукой.

Из письма С.А. Калабалина Г.К. Калабалиной:

«Дорогая Галочка!

Трудись, веди за собой коллектив работников и детей. Если тебе будет тяжело материально или будешь нуждаться в квартире, или вздумаешь выехать с детьми из Москвы – обратись по телефону: К – 0–03–80, добавочный 5–22 к товарищу Васе и скажи, что ты жена Семёна Калабалина, который мне посоветовал в час затруднения обратиться к вам. Он окажется человеком дельным.

Береги детей, себя…Я вернусь. Только твой. Семён.      20. 07. 1941г.»

Из воспоминаний Г.К. Калабалиной:

«Однажды я решила позвонить по телефону, который предоставил Семён. Мы собирались в эвакуацию.  Что делать? Уехать – это значит, потерять надежду получить от Семёна весточку. Как он узнает, где мы? Уезжать из Москвы не хотелось, но и подвергать детей опасности было страшно, бомбежки усиливались, враг был на подступах к Москве. Не передать – сколько тревог? Я решилась позвонить товарищу Василию. Набираю номер телефона,  мне ответили. Я представилась, и мне назначают на завтра встречу у метро «Кропоткинская» у киоска. Я сказала, что на мне будет синий костюм, синий берет. В руках – газета. Приезжаю на «Кропоткинскую». И, к своему изумлению, вижу, что у киоска стоит как бы мой двойник – женщина в синем костюме, синем берете, с газетой в руках. Мы молча смотрели друг на друга. К нам никто не подошёл. У меня тогда впервые появилась смутная догадка – с судьбой Семёна связана какая-то тайна, о которой я не должна знать. Расстроившись, я пошла домой. Больше на этот звонок мне не отвечали».

Лишь потом она узнала, какой нагоняй был и «Васе», и мужу за разглашение секретного телефона.

Перед эвакуацией на Урал к детскому дому № 60 был присоединён ещё один детдом особого режима. Таким образом, под опекой директора–женщины оказалось 230 мальчишек с изломанными судьбами, трудными характерами, в свои десять–четырнадцать лет успевших совершить преступление. Сохранить детей, спасти от голода, дать им кров, одежду, окружить их теплом, и вниманием – вот, что было главным на время дальней и сложной дороги в Челябинскую область.

Разбитые вагоны на обочине. Тревожный разговор: «Вчера бомбили». Бидоны с супом на станциях. Воспитательная работа: организация дежурства, санитарная уборка, чтение книг, занимательные игры, взаимоподдержка и высокая ответственность друг перед другом. С Галиной Константиновной вместе ехали в качестве воспитателей выпускницы первого педагогического училища им. К.Д. Ушинского. Девушки были от 18 до 20 лет. Среди них были и молодые матери. За время в дороге некоторые из них потеряли своих грудных детей.

Из воспоминаний Г.К. Калабалиной:

«30-го ноября мы прибыли в Челябинск. Выгрузившись, разместились в эвакопункте. За много дней дороги наконец-то удалось накормить детей горячей пищей в столовой. Оставив ребят на воспитателей, я поехала в облоно за направлением на размещение детского дома. Там узнала, что нам предстоит ещё дальняя дорога в город Катав-Ивановск.  Вечером нам дали два товарных вагона, оборудованных одними лавками. Загрузиться надо было очень быстро, так как состав отправляли через два часа. В вагоне сидели, как селёдки в бочке. Посреди вагона горела печка–буржуйка. На остановках старшие ребята выходили за углём и дровами, набирали снег, топили его, чтобы напоить ребят. Под утро заболел маленький ребёнок у моей сестры Оли – у него начались судороги. Я не знала, как ей помочь, Оля плакала. Я взяла малыша на руки, и с ужасом обнаружила, что он мёртв. Мне стало страшно. Надо было как-то успокоить мать и не допустить паники среди других женщин, потому, что и у них дети чувствовали себя неважно. По-видимому, дети отравились угарным газом от печки, которую топили углём…

Дети и война. Страшно. Тяжело об этом вспоминать… Да разве такое забудешь…

В Катав-Ивановск прибыли ночью. На перроне маленького вокзала толпились незнакомые, но приветливые люди. Они протягивали руки, чтобы помочь приехавшим сойти с вагона, подхватывали детдомовские ящики и корзины, укладывали их на стоящие у станции подводы. Видно, что нас ждали. Прямо с вокзала нас повезли в хорошо натопленную баню. Какое это было блаженство после двух недель дороги - все  кошмары отошли в сторону.

Потом нас разместили в школе на ночлег, хотя и было уже 5 часов утра. Немного отдохнув, пошла к руководству города. Мне показали приготовленные для детей помещения, заботливо обихоженные добрыми людьми. Ребят следовало разместить в четырёх зданиях, расположенных в разных концах города. Здесь уже стояли кровати, столы, стулья. Всё выглядело хорошо. Так начались учебно-трудовые будни детского дома на новом месте. В основу нашей работы был положен главный принцип Антона Семёновича: как можно больше требовательности к ребятам, как можно больше доверия и уважения к ним…»

Её участь была ждать писем. С фронта. От мужа. Ждать месяц, три, полгода… Он был лишён такой дорогой на войне радости – писать и получать письма, и радости этой лишил жену. Как-то «Комсомолка» опубликовала стихи К. Симонова «Жди меня». И ей подумалось, что это Семён подал ей весточку с фронта. В ту ночь она писала ему «ответ». Он до сих пор хранится в семейном архиве Калабалиных:

Жду тебя, хороший мой,

очень крепко жду.

Жду Уральскою зимой,

жду весной в цвету.

Жду: и дни бегут быстрей,

гаснут вечера.

И со мной сегодня ждут

все, кто ждал вчера.

Ждут по-прежнему друзья,

всей душой любя.

Чтоб ни делала бы я -

это для тебя.

Снятся мне твои черты,

где же ты теперь?

Милый мой, когда же ты

постучишься в дверь?

Верю, ты придёшь опять,

ласковый, родной…

Милый, я умею ждать

как никто другой.

Дети росли. И свои, и детдомовцы. А она ждала, ждала… И писала ему письма, которые так и не знала куда отправить.

Из неотправленного письма Г.К. Калабалиной С.А. Калабалину:

«Дорогой Семён!

15-ть месяцев, как мы с тобой расстались. 15-ть месяцев я не знаю о тебе, но сердце подсказывает, что ты жив и с присущим тебе задором бьёшь фашистов по ту сторону фронта.

Я не могу послать тебе праздничного подарка или тёплого письма. Но я всегда с тобой, мой дорогой. Я верю в твою силу, упорство, смелость, находчивость. Ты даром свою жизнь не отдашь, я это знаю.

За меня не беспокойся, дети наши здоровы, я продолжаю твоё дело – руковожу детским домом… Дети славно поработали летом. Они не хотят быть в долгу перед тобой при жизни, стараются и ждут.

Родной мой! Бей проклятую гадину, уничтожай её, где сможешь, борись за освобождение нашей Родины… Я всегда с тобой и все мои силы отданы работе. Я очень люблю тебя, как никогда. Я не плачу –  я верю в нашу встречу. Дети целуют тебя, особенно маленький Тосик. Твоя Галя». (Архив Педагогического музея А.С. Макаренко)

Летом 1942г. в «Комсомольской правде» было опубликовано обращение вдовы А.С. Макаренко – Галины Стахиевны «Воспитанникам Антона Семёновича Макаренко». В ней несколько строчек было посвящено и Семёну Афанасьевичу. В связи с этим у Галины Константиновны возникла идея обратиться с письмом к редактору с надеждой, а вдруг… Она пишет: « Я прошу вас напечатать моё письмо. Может быть, через газету он услышит мои слова, обращённые к нему…».

Она искала его повсюду, делала запросы в разные инстанции, получала скупые ответы: «В списках убитых и без вести пропавших не значится».

Из воспоминаний А. Киселёвой о событиях тех дней:

«Шёл 1943 год. Я работала в госпитале. Зашла туда как-то Галина Константиновна. В руках у неё – пачка писем с фронта. Это были многочисленные тетрадные листочки, пожелтевшие странички писем её воспитанников. Несколько писем она зачитала нам – добровольным санитаркам, сестричкам, раненым. Письма были полны оптимизма, веры в победу, любви к Родине. Ребята благодарили свою «маму» за тёплые, добрые письма… Подумать только, при такой занятости ответить всем и найти каждому единственное, хорошее, доброе слово! Это поразило нас. Мы знали, что все почтовые переводы с фронта шли детям в детский дом. Впервые в жизни я встретила педагога, не представляющего жизни без детей, отдающего ребятам всего себя без остатка. А в это время тяжёлый камень носила она у себя в груди: долгое время не было никаких вестей от Семёна Афанасьевича… Но мало кто знал об этом: никому не показывала Галина Константиновна своего горя.

…Госпиталь наш отправляли на фронт, и я в последний раз заглянула в детский дом к Галине Константиновне. Мы тепло попрощались, и она с улыбкой протянула мне письмо Бориса, её воспитанника: «Возьми письмо, напиши ему, хороший парень…».

Но жизнь распорядилась по-своему: Борису я так и не написала, но всю жизнь свою помнила Калабалину. Помнила её слова: «Зло и добро, любовь и ненависть, участие и равнодушие воплощены в поступках людей, рано или поздно они проявятся. Дети могут совершать поступки хорошие и плохие, равняться на хорошие и плохие идеалы, а педагог обязан всегда быть педагогом, не поступаться своей совестью ни в каких ситуациях…». (Архив Педагогического музея А.С. Макаренко)

*   *   *

Галина Константиновна ночами писала письма на фронт, днём было не до того. Жизнь всё время подбрасывала сюрпризики – и по педагогической линии тоже. Однажды произошло ЧП. В детском доме вдруг появился начальник милиции Батин.

Она догадалась:

– Кража?

Начальник кивнул головой.

– Наши?

– Ваши.

Кассир в столовой на секундочку поставил чемодан с карточками для всего военного завода. Тю-тю… Понимаешь, чем это пахнет? Кроме ваших, детдомовских, никто этого сделать не мог. Три часа даю. Всё.

К помощи милиции прибегать не стали, знали, что это позор. Собрали весь детский дом. Ребята пообещали Галине Константиновне самостоятельно определиться в решении возникшей проблемы. Через час сыскался чемодан – двенадцать карточек недоставало. «Это мелочи», – сказал Батин. Но для педагога не бывает мелочей. Галина Константиновна потребовала вернуть карточки все. И снова работа – и остальные 12 карточек легли на стол директора.

Это была победа макаренко-калабалинской педагогики. Галина Константиновна понимала, что детям подросткового возраста присущ повышенный интерес к своей личности. Анализируя и оценивая своё поведение, подросток постоянно сравнивает его с поведением близких ему людей, стремится выработать в себе такие черты, чтобы добиться лучшего понимания во взаимоотношениях. Почему и требовала и как директор и как мать, чтобы в детдоме было чисто, чтобы печи были вовремя протоплены, чтобы каждая пуговка на гимнастёрках мальчиков была на месте. Читала детям свои любимые книги, выискивала в газетах всё интересное о войне, об участии подростков в боях за Родину. Прочитав газетную заметку о подвиге юного партизана, она словно невзначай переводила разговор на детдомовские дела. Большим воспитательным влиянием стали письма бывших воспитанников. Их не только читали, но и отвечали на них, рапортовали воинам-братьям о своих успехах и удачах.

– Вот Федя Крещук пишет, что он сбил второй самолёт врага. А мы всё ещё «на особом режиме». Какая слава ждёт нас? – говорила Галина Константиновна детям. Те хмурились, сидели потупясь. Истинные и прямые слова доходили до них.

По ночам Галина Константиновна сидела за дневником. Она записывала свои педагогические наблюдения, снова проверяла их, делала заметки на будущее время. Она твёрдо верила, что неисправимых детей нет, что надо только уметь подойти к ним. Постепенно вокруг неё образовалось небольшое ядро её ближайших помощников – Коля Фадеев, Володя Кабанов, Жора Бычков, Женя Завалов. Борьба за сознательного, честного, благородного детдомовца разгоралась. Тяжёлая, упорная борьба, в которой успехи чередовались с неудачами. Иногда то, что казалось уже достигнутым и закреплённым, вдруг рассыпалось, как песок.

Толя Мельников был апатичным, равнодушным мальчиком. Он оживлялся лишь с карандашом и кистью в руках. Но рисовал он только карты, и его карты нельзя было отличить от настоящих.

Однажды его попросили нарисовать иллюстрации к вырезанному из газеты очерку. Толя нарисовал. Затем последовало другое задание. Толя выполнил и его, выполнил любовно, тщательно. Мальчик явно стал изменяться в лучшую сторону.

И вдруг детдом узнаёт о дикой, хулиганской выходке Толи.

– Как же ты мог это сделать? – спросила его Галина Константиновна, – Я верила в тебя, а теперь начинаю думать, что ошибалась.

– Ну и пусть, – ответил Толя.

И в ту же ночь исчез из детского дома. Вернулся Толя через две недели. Выйдя из кабинета, Галина Константиновна увидела его около своих дверей.

– Входи, – сказала она, и сердце её сжалось. Мальчик был оборван, грязен, – Батюшки, какой ты весь. Ну, ничего, входи, мы тебе мигом устроим баню. Ах, да, ведь ты, конечно, ещё не обедал. Я сейчас.

И она побежала на кухню, а когда вернулась, увидела, что Толя плачет, прижавшись к стене лбом.

Случаи краж, хулиганства стали реже, но ещё не прекратились. Изолировать детдом от города полностью было невозможно. То, что предпринималось в этом направлении, только раззадоривало детей. Перемахнуть через забор на глазах сторожа, прошмыгнуть в калитку перед самым его носом считалось доблестью. Председатель горсовета как-то сказал Галине Константиновне, что детдом, по-видимому, придётся вывезти. Затем её вызвали в бюро райкома. Она понимала, зачем. Взяла с собой письма бывших воспитанников детдома, ставших танкистами, лётчиками, радистами,  уже прославившимися в боях, и когда ей предоставили слово, она прочла эти письма.

– Скажите, а в ваших теперешних детях тоже можно воспитать таких отличных людей? – спросил секретарь райкома.

– Да, – ответила она, – можно. И наш коллектив воспитает.

Собрав детей, Галина Константиновна сказала им:

– Наш дом хотят вывезти из города. Я просила, чтобы этого не делали. Я дала слово, что воспитаю вас настоящими людьми. Как я теперь взгляну в глаза тем, кому говорила это, если вы подведёте?

Шла весна, в лужах сверкало солнце, по улицам бежали ручьи, в прозрачной дымке вставали вокруг городка лёгкие, словно нарисованные на стекле, очертания гор.